Именно так Пастернак видит революцию в своем романе. Он четко описывает проявления беспомощности человека перед стихией, что врывается в жизнь каждого. Роман «Доктор Живаго» занимает, пожалуй, центральное место в творчестве Бориса Леонидовича. Этому произведению Пастернак посвятил свои лучшие годы литературной жизни и действительно создал шедевр, равного которому нет. Сочинение по творчеству автора Пастернак Б.Л.
«Цель творчества — самоотдача, а не шумиха»
- Сочинение на тему: Революция в романе Доктор Живаго, Пастернак
- Скрещения судеб в «Докторе Живаго»
- Тема: - Человек и революция в романе Б. Л. Пастернака «Доктор Живаго»
- Революция в романе «доктор живаго» (б. пастернак)
- Сочинение : Человек и революция в романе Б. Л. Пастернака «Доктор Живаго» -
- Навигация по записям
Отношение Бориса Пастернака к революции (по роману “Доктор Живаго”)
После революции, в 1923 году, поэт ненадолго примкнул к Левому Фронту Искусств и опубликовал в их журнале поэму «Высокая болезнь» 1924 , где он попытался выразить свое отношение к революции и свое понимание ее. Отношение к «великому перевороту» содержится в стихах, написанных к 10-летию Октября «К Октябрьской годовщине», 1927 , революционная действительность в которых представлена не только непоэтичной, но и откровенно безобразной, а отношение поэта к будущему лишено оптимизма: «Какой еще заре зардеться при взгляде на такой разгром? Сотрудничество с ЛЕФом было недолговременным, Пастернака явно не устраивало то место в рабочем строю и в гуще масс, на которое его пытались определить. В 1923 году выходит книга стихов «Темы и вариации», а в 1934 - «Второе рождение». Начало Великой Отечественной войны поэт встречает в Переделкино. Главной темой стихотворений, которые печатают журналы «Огонек» и «Красная новь», становится патриотическая тема. Стихи, созданные в эвакуации «Зима продолжается», «Ожившая фреся», «Победитель», «Весна» и другие , образуют замечательный лирический цикл, воссоздающий облик поэта-гуманиста и гражданина. В 1943 году выходит сборник «На ранних берегах», после чего в творчестве Пастернака наступил вынужденный перерыв, который поэт заполнял переводом духовно близких ему великих мастеров прошлого: Шекспира, Верлена, Гете.
Возникшая в это время потребность обращения к прозе объясняется стремлением в новой форме - «воплотить свое понимание времени и жизни».
Пастернаку были близки крайние формы авангардистских утопий, которые породила Революция. Пребывание Пастернака в Марбурге, каким бы кратковременным оно не было, его участие в семинаре Когена безусловно повлияло на формирование его мировоззрения, в частности, на его восприятие русской революции. В событиях 1917 года он увидел предвестие царства социализма, о котором говорил Коген.
Казалось, в России впервые осуществится мечта человечества. Но Коген имел в виду вовсе не социалистическое государство, а воплощенную доктрину социалистического идеализма на основе социалистической этики и подлинной свободы. И, конечно, не в насилии видел он путь к построению «царства будущего счастья». О подобном мечтали уже три поколения русской интеллигенции.
Пастернак никогда не забывал о том, что революция была подготовлена именно русской интеллигенцией. Последовательно, начиная с 1917 года, подчеркивал он её решающую роль в истории революции и даже тогда, когда это стало противоречить советскому официозу. Поэтому, в отличие, скажем, от Мандельштама, который ругал власть и рассказывал политические анекдоты, Пастернак и Октябрьский переворот смиренно принял как выбор народа. Он поверил в то, что с революцией придет счастье народа, и оно будет навсегда, и другого нет.
Ведь проливая кровь, твердили, что это делается для счастья людей. Однако чувство реальности он утратил не полностью. И в тоже время ему не чужд был присущий большинству аристократов взгляд на революцию как на реванш евреев, стремившихся вырваться за черту оседлости. Видел он в Октябрьском перевороте и вырождение «светлейшей из всех революций» в кровавый бессмысленный бунт, в «пьяный флотский блёв».
В неопубликованном стихотворении «Русская революция» показана роль матросов Балтийского флота в захвате власти большевиками, в аресте министров Временного правительства, в разграблении Зимнего дворца. Однако, пройдя через этап гневного осуждения большевистской авантюры, Пастернак принял Октябрьский переворот как трагическую неизбежность, как революционное помешательство, как болезнь века. В более позднем отношении к революции проявилась религиозность Пастернака: он старается не замечать ни заслуг, ни особой вины большевиков, считая, что всё произошло само собою, подобно стихии, вышедшей из-под контроля. Но и выражать поддержку новому режиму он тоже избегает.
Если в конце 1917 года Пастернак всю ответственность возлагал на большевиков, в «Высокой болезни» назвал советский строй «тяжелым», то в дальнейшем идеализация революционной стихии привела его к отказу от демонизации большевиков, к переоценке их роли. Изменилось и его отношение к коммунистическим лидерам, в частности, к Ленину. В «Русской революции» большевистский лидер хотя и не назван, но легко узнаваем, благодаря рассыпанным по тексту упоминаниям о «курьерском поезде с опломбированными вагонами», об «апрельских тезисах», звучащим всем хорошо известным призывам превратить империалистическую войну во всем мире в гражданскую и т. Поведение Ленина охарактеризовано как предательство, вытекающее из его враждебного отношения к России.
Однако последовавшие за переворотом усилия большевиков по формированию коалиционного правительства, с одной стороны, и более полная информация о противной стороне, не уступавшей большевикам в жестокости, с другой, способствовали пересмотру этих оценок. Теперь большевики перестают выглядеть единственными виновниками трагедии, а на передний план выдвигается общая неразрешимость внутренних противоречий русской революции. Определенную роль в этом сыграли встречи Пастернака с Луначарским и Каменевым. Будучи сторонниками более мягкой линии в политике большевиков, они сопротивлялись превращению революции в террор.
Пастернаку также импонировали их усилия в области культурного строительства. Ещё более сильное впечатление на Пастернака произвела встреча с Троцким, в деятельности которого литература всегда занимала огромное место. Ничто не могло помешать наркомвоенмору — ни постоянное пребывание на фронтах, ни горячие схватки на заседаниях Политбюро — час, полтора в день выкроить, чтобы написать несколько страниц очередной своей книги или статьи. Это стремление сочетать политическую деятельность с литературными увлечениями не покидало его всю жизнь.
В период пребывания на высоком посту Троцкий пытался проникнуться литературными интересами интеллигенции. В его кабинет поступали все новинки отечественной и зарубежной литературы. Будучи по духу и развитию европейцем, Троцкий хотел «европеизировать» те суррогаты культуры, которые были созданы революцией, пытаясь соединить диктатуру с культурой, взять её в союзники в процессе приобщения масс к европейской цивилизации. Всё это, конечно, не могло не повлиять на Пастернака, но особенно расположило его к Троцкому глубокое понимание им важности этапа индивидуализации в развитии человеческой личности.
Революция, безусловно, пробудила в людях индивидуальность сознания, но она же самым жестоким способом и подавила её. У Троцкого интеллигентность очень часто брала верх над его революционным радикализмом. Не ограничиваясь делами военного ведомства, занимаясь, как член Политбюро вопросами культуры, он неоднократно заступался за литераторов. Впоследствии это ему припомнили, оценив его деятельность как пособничество классовым врагам.
Троцкий же стремился трансформировать революцию в сторону «культурничества». Он одним из первых выступил против ненавистного Пастернаку «Пролеткульта», в котором тоже видел обожествление невежества. И в «деле» Пастернака он сыграл положительную роль. Именно в 1922 году, когда из России была выслана большая группа представителей русской культуры, Пастернак получил разрешение на поездку с семьей в Германию с последующим возвращением в Россию.
Будучи умным человеком, Троцкий понимал, конечно, что изгнание из России множества создателей и творцов культуры не может не сказаться на её обеднении, и поэтому прикладывал усилия удержать каждого, кто не проявлял открытой враждебности новому режиму. С живым Лениным Пастернаку не довелось встретиться, он лишь прошел мимо его гроба, отстояв морозной январской ночью 1924 года многотысячную очередь, в которой, кстати, были и Мандельштам, и Маяковский, и другие. А вот его отцу — известному художнику-портретисту — была предоставлена возможность понаблюдать Ленина вблизи, и у него сложилось вполне благоприятное впечатление о большевистском лидере. Вряд ли это стало главной причиной произошедшего сдвига в оценке Пастернаком Ленина и вообще революции, а также всей послереволюционной действительности.
После покушения на Ленина в 1918 году усилилась в него вера мужиков, которые и раньше были склонны «окрестьянивать» образ вождя революции. Тогда же ещё Зиновьев «подкинул» им версию о том, что отец Ленина был якобы из крестьян. Пастернак же, напротив, на фоне усиливавшихся атак на интеллигенцию смещает акцент с мужицкой характеристики Ленина на его принадлежность к интеллигенции, в чем обнаруживался явный полемический заряд. Но ещё более вызывающим было сравнение Ленина с Нехлюдовым в то время как другие его сравнивали не меньше, чем с Моисеем или Гераклом.
Начавшуюся вскоре после Октябрьского переворота Гражданскую войну Пастернак воспринял как бессмысленный выплеск жестокости и разочарования обманутого народа, который кинулся в самоубийственную бойню. Война уничтожила как дореволюционную русскую интеллигенцию, так и тех людей, которые фанатично поверили в рождение новой России. На смену им пришли темные силы «примазавшихся», которые принесли с собой «подозрительность, доносительство и ненавистничество». Эти люди были страшней волков.
Инициированный революцией процесс массовой индивидуализации прервался с переходом на «рельсы социалистического строительства». Вновь созданный государственный аппарат придавил, как «чугунной плитой» сознание всего народа, но в первую очередь, молодежь. Об историческом смысле Октября можно было судить лишь по его последствиям. В 1923 году уже стало совершенно ясно, что революция закончилась.
Ликвидация бездарной власти стоила потери едва ли не половины населения страны и значительной части её территории. Но главное, что у нового государства обнаружилась та же державная поступь. Произошло не только сохранение, но ещё и укрепление империи. Ничего не ощущалось, кроме полного разочарования в революции.
Всё восставало против имперской идеологии, которая обожествляла не народ, состоящий из конкретных личностей, а некую абстракцию, цель которой — гибнуть во имя «великой цели». Нарождавшийся в стране новый быт поражал своей тошнотворной пошлостью. Во всем чувствовался обман и тотальная подмена. Частыми стали случаи, когда люди, способные на что-либо путное, стрелялись, вешались, уезжали или просились уехать.
Однако многие представители интеллигенции прошли путь от яростного неприятия Октябрьского переворота и советского режима к его поддержке и сотрудничеству с ним. В 1921 году с началом восстановления традиционных форм быта немало из тех, кто до этого уклонялись, выжидая, поступили на советскую службу. Среди них было немало и тех, которые спасали не просто свою жизнь, но и своё дарование, своё творчество. Что же касается Пастернака, то для него было неприемлемым только внешнее приспособление к окружающей среде.
Он воздерживался от славословия Октября и Ленина, чем были проникнуты, например, произведения Маяковского и многих других. Считая самым важным сохранение своего дара, он тоже готов был ради этого приспосабливаться, но только до некоторого предела, за которым возникала угроза навредить самому дару. К концу 1928 года наметился отход от НЭПа, появились симптомы третьей, сталинской революции «сверху». Сталинские раскулачивание и коллективизация вызвали ужас у Пастернака.
Он был подавлен, если не вообще раздавлен. Однако так реагировали далеко не все представители интеллигенции. Даже не самые худшие из них, как, например, Чуковский или Тынянов, восхищались действиями Сталина, считая его «гением, взявшимся за глобальную перестройку мира». Преодоление самых ужасных последствий коллективизации в СССР совпало с ужесточением режима в Германии, связанным с приходом к власти Гитлера.
Не только советская интеллигенция, но и левая интеллигенция в странах Западной Европы хотела видеть в Советском Союзе альтернативу фашистской Германии. А поскольку очень хотели, то и поверили, что руководством СССР взят курс на нормализацию жизни и даже значительную её либерализацию. Поверил в это и Пастернак. А с Бухариным и Горьким его связывала к тому же и личная дружба.
Существовал ещё один немаловажный фактор — это тоска по мировой культуре. Ведь Пастернак сформировался в старые времена, когда русская культура была интегрирована в мировую, и теперь ему не хватало сопричастности к ней. К этому периоду относится начало активного сближения Пастернака с советским строем. С судьбой либерального курса Пастернак связал свои надежды на трансформацию советского режима в сторону его демократизации и гуманизации.
Хотя государственное регулирование литературой, которое Пастернак считал глупостью и фальшью, его удручало, он решил «совместить вектор развития своего творчества с вектором эпохи». Его «обдало воздухом истории», которым хотелось дышать. Поэтому развернувшуюся в 1936 году в стране кампанию борьбы против «формализма» он воспринимал как угрозу «бухаринско-горьковскому» лагерю, который объединил чудом ещё сохранившиеся в стране здоровые силы. Кое- кто из них предположил, что Пастернак заручился поддержкой Сталина.
Ситуация коренным образом изменилась в 1939 году. Союз с Германией, территориальная экспансия Советского Союза вызвали у Пастернака ужас и отвращение. Ему «стало стыдно двигаться, дышать, разговаривать в такой атмосфере». Он увидел, что «лжет сама советская действительность», с которой у него начался глубокий разлад.
Теперь вера в сохранение европейской цивилизации могла связываться только с сопротивлением Англии. К тому же там жили его родители и сестры, которые успели туда перебраться из фашистской Германии. После нападения Германии на СССР шок первых месяцев войны опять сменился верой в либерализацию, апогей которой пришелся на начало 1944 года. Но уже ко второй половине 1945 года стало ясно, что ничего не произойдет, и Пастернак перестал, наконец, отождествлять себя со страной, одновременно освобождаясь от своего славянофильства.
Отношение советского руководства к поэту оставалось достаточно стабильным, а если менялось, то, скорее, от «плохого к ещё более худшему». Тем не менее, случались и зигзаги. Об одном — в начале 1920 годов — уже упоминалось выше. Другой произошел в середине 1930 годов, когда Пастернака попытались сделать первым поэтом страны Советов.
Положение, в котором тогда оказался Пастернак, вряд ли можно понять без учета «внешнеполитических игр» Сталина. Когда Гитлер пришел к власти, он объявил себя защитником Запада от надвигавшейся коммунистической угрозы. После того, как западные страны, в первую очередь Англия, «заглотнув крючок», начали финансировать ускоренное перевооружение Германии, и процесс уже принял необратимый характер, Сталин принялся «раскалывать» западный мир, создавая антигитлеровскую коалицию. При этом внутри СССР происходила демонстрация приверженности новому либерально-демократическому курсу.
К этой кампании дополнительно к Бухарину и Горькому Сталин привлек ещё и Пастернака, лучше других известного на Западе. Свой замысел Сталину удалось целиком осуществить — Англия и Франция в сентябре 1939 года объявили войну Германии. Хотя Пастернак уже больше был не нужен, его не уничтожили, как, например, Мейерхольда, с которым он был очень дружен, и многих других. Усиливалось идеологическое давление.
Под запретом оказались имена Мандельштама и Цветаевой. Вскоре стала невозможной переписка Пастернака с родными. А с осени 1946 года был фактически введен бойкот Пастернака. В то же самое время стремительно росла популярность Пастернака на Западе.
В Англии сложился круг почитателей Пастернака. Его ядро составила группа персоналистов-непротивленцев, которые, не отказавшись от участия в войне, исключили военную тематику из литературы. В самый разгар войны, в 1943 году по инициативе английских персоналистов вышли две прекрасно изданные книги Пастернака: прозаические произведения и подборка стихов. Пастернаку был близок их явно выраженный индивидуализм в сочетании с осознанием тщетности человеческих усилий, безнадежного барахтанья в жизни.
С симпатией он воспринял и положения анархизма, которые занимали важное место в мировоззрении английских персоналистов. Многое из их идей вошло в философию одного из персонажей «Доктора Живаго» — Погоревших, в частности, мысли о необходимости полного распада общества, вслед за которым революционная власть собирает его на совершенно другой основе. После длительного, почти десятилетнего периода, в течение которого Пастернак практически полностью отошел от оригинального творчества, в 1946 году он приступает к работе над романом «Доктор Живаго» в условиях полной блокады со стороны государства, а государство железным занавесом отгородилось от всего мира. Говорить же о романе Пастернак начал ещё в середине двадцатых годов.
Дарованная ему лирика, в которой он весь был во власти ощущений, не позволяла удовлетворить потребности в анализе, в поиске своего места в движущемся потоке дней, в осознании смысла этого движения. Приступить же к такому анализу в обстановке начавшегося распада связей было бесконечно трудно. Поэтому только после войны, которая на миг вновь сплотила людей, Пастернака мог осуществить свой замысел. Работая над романом, он заново прожил всю свою жизнь, и поэтому роман стал самым важным его произведением.
Он неоднократно повторял, что должен сказать что-то очень важное русским правителям: то, что знает только он один. Осознание величия замысла делало сам процесс написания романа не меньшим происшествием, чем описанные в романе события. Однако тем немногим, кому довелось присутствовать на читках отдельных глав романа, он не понравился за исключением стихотворной тетради Юрия Живаго. Сурков, объясняя, чем плох роман Пастернака, заявил: «Доктор Живаго не имеет права судить о нашей действительности.
Мы ему не дали этого права». Даже Чуковский, постоянно «ходивший» в друзьях Пастернака, не счел нужным не только поддержать его, но даже скрыть своё раздражение. Сказывалась, по-видимому, уже укоренившаяся привычка к описательной прозе, которая мешала увидеть «весь ход событий, фактов, происшествий как движущееся целое, как проносящееся вдохновение». Лишь одного Варлама Шаламова, старого лагерника, в прошлом религиозного писателя и священника, обрадовали христианские устремления автора, такими несовременными казавшиеся тогда большинству читателей.
Несколько машинописных копий романа разошлись «по рукам». Одна из них была переправлена на Запад и оказалась в Италии. Вскоре после того, как стало известно, что роман в Союзе печатать не будут, он вышел за границей. Русская эмиграция приняла «Живаго» восторженно.
В те годы там ещё сохранилось много людей из поколения Пастернака, которым и был посвящен этот роман. История с публикацией романа за границей и проявленное в ней Пастернаком мужество заслуживает более подробного рассказа. Многих обмануло выступление Хрущева на XX съезде партии. В долгожданную либерализацию, наверное, хотел верить и Пастернак, поэтому рукопись своего романа он передал двум ведущим в то время журналам — «Новый мир» и «Знамя».
Однако, вряд ли, он по-настоящему в это верил, подобно большинству. Скорее всего, вовсе не верил, иначе не спешил бы так с передачей рукописи за границу ещё до получения ответов из журналов. При этом он четко представлял себе опасность, связанную с изданием романа за границей. Недаром, передавая рукопись литературному агенту миланского издателя Джанджакомо Фельтринелли, Пастернак произнес: «Этим я приглашаю вас посмотреть, как я встречу свою казнь».
Произошло это в мае 1956 года, а уже в июне Фельтринелли известил Пастернака, что будет издавать роман и ищет переводчика. Пастернак ответил ему, что будет рад появлению романа в Италии, хотя сознает, что ситуация для него сложится при этом трагически трудная. Однако, добавил он, мысли рождаются не для того, чтобы их таили в себе. Первым отказался от публикации романа в середине сентября 1956 года «Новый мир».
Сразу после ответа «Нового мира» стали воздействовать на Фельтринелли, чтобы заставить его вернуть рукопись «Доктора Живаго» и отказаться от издания. Подключили даже итальянскую компартию, членом которой был Фельтринелли. Сам Тольятти предложил Фельтринелли вернуть рукопись. Но тот ответил, что скорее выйдет из партии, чем порвет с Пастернаком, и действительно, вскоре так и сделал.
Пастернак же в этом участия не принимал, а о рецензии, полученной из журнала, постарался забыть и никому о ней не рассказывал. Для Хрущева подготовили выборку всего самого неприемлемого из романа. Однако, возможно, на него более сильное впечатление произвел отказ Пастернака подписать письмо с осуждением венгерского руководителя Имре Надя и одобрением предпринятых в Венгрии репрессий. В то время как писатели покорно ставили свои подписи под обращением, которое должно было показать, что в СССР не может быть ничего подобного, Пастернак, вскипев, чуть ли не спустил с лестницы пришедших к нему за подписью.
Этот инцидент, конечно, не мог остаться незамеченным со стороны властей. С целью предотвратить издание романа в Милан отправили Суркова, который в качестве друга Пастернака, заботящегося о его авторском праве, встретился там с издателем. Но Фельтринелли проявил непреклонную твердость и заявил, что прекрасно знает, как это всё делается в Советском Союзе. Сурков предупредил, что поведение издателя может оказаться роковым для Пастернака.
Кроме Италии ожидалось появление романа во Франции и Англии. Панферов встретился ещё и с сестрами Пастернака, запугивая их тяжелыми последствиями, которые будет иметь для их брата публикация романа. Но и эти поездки высокопоставленных писателей, якобы обеспокоенных судьбой своего друга, также не имели результата. Впрочем, возможно, имели: в западной прессе сразу началось обсуждение возможности выдвижения Пастернака на Нобелевскую премию.
Всесоюзное общество «Международная книга» — монопольная организация по изданию и книготорговле за границей предложило возбудить против зарубежных издателей судебный процесс. Для этого им понадобилось письмо Пастернака, в котором, он должен был подтвердить юридическое посредничество «Международной книги» в ведении его дел. Пастернак категорически отказался подписать присланный ему проект письма. Судебный процесс не был возбужден.
А вот Фельтринелли взялся сделать собственное русское издание «Доктора Живаго», что устранило бы формальное препятствие для выдвижения романа на Нобелевскую премию. Безусловно, всё это вызвало повышенное внимание к Пастернаку со стороны «компетентных» органов в Москве, которые решили начать оказывать давление на Пастернака через Ольгу Ивинскую. Пастернак чувствовал, что ни его самого, ни Ивинскую надолго не хватит. Об этом он написал в одном из своих писем за границу: «Я боюсь только, что рано или поздно меня втянут в то, что я мог бы, пожалуй, вынести, если бы мне было отпущено еще пять-шесть лет здоровой жизни».
Упреждая только ещё готовившуюся против него кампанию, Пастернак написал: «Вы можете меня расстрелять, выслать, сделать все, что угодно. Я вас заранее прощаю. Но не торопитесь. Это не прибавит вам ни счастья, ни славы.
И помните, все равно через некоторое время вам придется меня реабилитировать. В вашей практике это не в первый раз». Ольга Ивинская в тот же день обрушилась на Пастернака с упреками в эгоизме. Ее тогда очень напугал отказ издательства дать ей работу.
В ноябре 1958 года Пастернак написал своей сестре: «Очень тяжелое для меня время. Всего лучше было бы теперь умереть, но я сам, наверное, не наложу на себя рук». К тому же времени относятся и эти строчки. Где-то люди, воля, свет, А за мною шум погони, Мне наружу ходу нет...
Что же сделал я за пакость, Я убийца и злодей? Я весь мир заставил плакать Над красой земли моей. Но и так, почти у гроба, Верю я, придет пора — Силу подлости и злобы Одолеет дух добра». Однако настоящей причиной начавшейся в СССР травли Пастернака стала не сама по себе публикация романа за границей, сколько последовавшее вслед за ней присуждение ему Нобелевской премии.
Первыми возмутились коллеги по писательскому Союзу: «Почему ему всегда должно вести? Нобелевская премия! За что? Даже Ахматова, которая искренне любила Пастернака, не одобряла его амбиций и, как ей казалось, жажды получить «Нобелевку».
А он жаждал праздника и наивно полагал, что его разделят с ним не только его близкие, но и все советские писатели. Писательская же братия «сработала» с явным опережением. Никто на неё ещё никакого давления «сверху» не оказывал — там просто ещё не успели сформировать «мнение». В защиту Пастернака не выступил ни один писатель, хотя всё это происходило во времена Хрущева, когда не было уже оснований опасаться за собственную жизнь, или за жизнь своих близких.
Сергей Смирнов, который вел писательское собрание, предложил обратиться к правительству с просьбой, лишить Пастернака советского гражданства, чтобы он не был их соседом по Переделкино и не попал в предстоящую перепись населения. Близкие Пастернака с ужасом наблюдали за этой чудовищной картиной травли Пастернака, когда один за другим выступали с тупым выражением лица его коллеги по цеху, только что не грозившие поэту топором. Поступок Пастернака был представлен предательством человека, которому нет места на советской земле. Не всем, записавшимся на выступление, была предоставлена возможность — многих спас тогда от позора С.
Смирнов, прекратив прения. Однако количество записавшихся, чтобы выступить и заклеймить позором Пастернака, поражает. Резолюция по Пастернаку была принята единогласно. Такая дисциплина в писательских организациях без всякого труда была достигнута давно, поэтому некоторые предпочли бы вызовы и допросы на Лубянке травле писательской своры.
Впоследствии никто, кроме одного Слуцкого, не раскаивался. Бытует мнение, что Слуцкий помешался, не выдержав чувства вины перед Пастернаком, хотя их отношения никогда не были дружественными. Все остальные нашли себе оправдание: у кого-то были больные престарелые родители, которые не выдержали бы…; у других была рукопись в наборе — труд всей их жизни; у третьих — их было большинство — сработало чувство стадности. От имени руководства, которое, наконец, решило поддержать писательское сообщество, выступил бывший тогда комсомольским вождем Семичастный.
Он заявил буквально следующее: «Пастернак хуже свиньи, которая никогда не гадит там, где кушает». Травля расширялась и тогда, чтобы переломить ситуацию, как Пастернаку казалось, «общего негодования», он послал в Комитет по Нобелевским премиям телеграмму — уведомление об отказе от премии. До сих пор многие убеждены, что этот поступок был продиктован исключительно чувством страха. Но было бы ошибочным думать, что под давлением Запада изменилось отношение руководства к самому Пастернаку.
Хрущев и всё его окружение не могли не чувствовать презрительного к себе отношения со стороны поэта. Если в Сталине Пастернак видел гения злодейства, то в Хрущеве ничего, кроме того грубого животного, с которым Семичастный сравнил его самого. Восприятие Пастернаком нового советского руководства было свободно от чувства благодарности, которое испытывало большинство его коллег, пострадавших в сталинское время. Поэтому ему ничто не мешало видеть истинные причины «оттепели» и адекватно без всякой экзальтации оценивать обстановку.
Те же самые критики, которые недавно призывали забыть имя Пастернака, теперь изменили тон, стали говорить о его внутренней перестройке, попытке обратиться к актуальным темам эпохи, найти доступный для народа язык. Это не было, конечно, полноценным признанием. Все равно Пастернак оставался чужим среди пролетарских писателей, но хотя бы — не классовым врагом! К этому времени окончательно сформировалось представление Пастернака о событиях, происшедших за последнее десятилетие в стране. Как и большинство русских интеллигентов, он воспринял революцию как положительную, мощную, очистительную силу. Но практически с самого начала Пастернак видел и оборотную ее сторону. К августу 1917 года относится путешествие Пастернака по Камышинской железнодорожной ветке в город Балашов. Он ехал на встречу со своей возлюбленной Еленой Виноград.
Железные дороги работали из рук вон плохо, поезда часами стояли на перегонах. За время поездки Пастернак воочию увидел то, чем были полны «буржуазные» газеты, что передавалось из уст в уста: в России царило состояние анархии, катастрофически разлагался государственный порядок, на глазах переставало существовать то время и пространство, в которых можно было жить, обустраивать дом, думать о будущем, строить планы. Впечатлениям, полученным в дороге, посвящено стихотворение Пастернака «Распад». Открывшийся обостренному взгляду поэта хаос подтолкнул его взять к своему стихотворению эпиграф из «Страшной мести» Гоголя: «Вдруг стало видимо далеко во все концы света»: Куда часы нам затесать? Как скоротать тебя. Поволжьем мира, чудеса Взялись, бушуют и не спят. И где привык сдаваться глаз На милость засухи степной, Она, туманная, взвилась Революционною копной. Двойственное сознание величия происходящего, которое, однако, бросает на обычную человеческую жизнь отсвет вселенского пожара, готовность принять испытания времени и ужас перед надвигающимся сменились ощущением отвращения, когда на авансцену истории выдвинулась зловещая фигура нового вождя и по стране прокатились первые акты революционного террора.
Горячую отповедь Пастернака вызвало произошедшее в январе 1918 года зверское убийство матросами членов уже запрещенной к тому времени кадетской партии А. Шингарева и Ф. Кокошкина в Мариинской больнице: Мутится мозг. Вот так? В палате? В отсутствие сестер? Ложились спать, снимали платье. Курок упал и стер?
О, тупицы! Явитесь в чем своем. Дайте нам упиться! От имени этого знаменательного «мы» Пастернак еще выскажется о революции. Другими словами — среда, не расставаясь с которой поэт готов был «сойти со сцены» истории. Эта среда в 1918 году противопоставляла бескровный февраль и кровавый октябрь, оцепенело наблюдала за страшным перерождением революционной стихии и с чувством близящейся катастрофы взирала на облик Ленина: А здесь стояла тишь, как в сердце катакомбы. Был слышен бой сердец. И в этой тишине Почудилось: вдали курьерский несся, пломбы Тряслись, и взвод курков мерещился стране.
Мы у себя, эй жги, здесь Русь, да будет стерта! Еще не все сплылось, лей рельсы из людей! Лети на всех парах! Дыми, дави и мимо! Покуда целы мы, покуда держит ось. Здесь не чужбина нам, дави, здесь край родимый. Здесь так знакомо все, дави, стесненья брось! Теперь ты — топки полыханье.
И чад в котельной, где на головы котлов Пред взрывом плещет ад Балтийскою лоханью Людскую кровь, мозги и пьяный флотский блев. В этом стихотворении, получившем название «Русская революция» и, конечно же, не увидевшем свет при жизни Пастернака, он подметил всё: и безразличие власти к будущему страны, и ее цинизм в отношении собственного народа, и неизмеримую жестокость, которую она проявляла с первых минут своего утверждения и планомерно разжигала в массах. Но и облик Ленина в его творчестве приобретает черты далеко не однозначные. В поэму «Высокая болезнь» 1927 Пастернак включит финальный фрагмент, в котором фигура вождя выглядит одновременно и величественно, и грозно: Он был как выпад на рапире. Гонясь за высказанным вслед, Он гнул свое, пиджак топыря И пяля передки штиблет. Слова могли быть о мазуте, Но корпуса его изгиб Дышал полетом голой сути, Прорвавшей глупый слой лузги. И эта голая картавость Отчитывалась вслух во всем, Что кровью былей начерталось: Он был их звуковым лицом. Пастернак акцентирует внимание на внезапности и напоре вождя «выпад на рапире» , его обращенности к существу событий «дышал полетом голой сути» , органической связи Ленина с революционной эпохой «лишь с ней он был накоротке» и… его громком голосе, перекрывающем все остальные звуки: Когда он обращался к фактам.
То знал, что полоша им рот Его голосовым экстрактом. Сквозь них история орет. Ленин в «Высокой болезни» как, впрочем, и в «Русской революции» представлен прежде всего своим «голосовым экстрактом». Автор описывает в большей степени звучание ленинской речи «голая картавость», «звуковое лицо» фактов, «полоща им рот», «история орет» , чем ее содержание. Вырастающая на трибуне Девятого съезда Советов фигура Ленина становится вполне внятным объяснением отсутствия в современной литературной жизни лирики: когда орет история, поэзия молчит. Этот образ ленинской речи практически без изменений воскресает во вставной главке автобиографического очерка Пастернака: «Ленин был душой и совестью такой редчайшей достопримечательности, лицом и голосом великой русской бури, единственной и необычайной. В этой характеристике звучит тема ответственности «гения» за чудовищную ломку и кровь. Потакая затаенным чаяниям народа, он позволил разразиться урагану, который фактически смел с лица земли прежнюю Россию.
Той же интонацией заканчивается и «Высокая болезнь»: Я думал о происхожденьи Века связующих тягот. Предвестьем льгот приходит гений И гнетом мстит за свой уход. Гнет, которым был отмечен уход Ленина, ощутили без исключения все жители первой в мире Страны Советов. Ад Гражданской войны и диктатуры пролетариата Пастернак пережил так же, как тысячи его сограждан: голодали, болели, мерзли, уплотняли квартиры, готовились к худшему, выживали. Об этом времени выразительно вспоминает брат поэта А. Пастернак: «По крутой лестнице, с трудными забежными, на поворотах, ступенями, мы таскали и дрова, и бревна, и воду — водопровод не работал, где-то лопнули трубы. Ведра качались на ходу, вода расплескивалась, она замерзала на ступенях, еще более затрудняя подъем. Однажды — и смех, и грех — Боря или сестра?
В голодный год — это было трагично, и не до смеха! В общем «не до смеха» было и чуть позже, когда началось временное облегчение, именуемое нэпом. Именно тогда Пастернак получил свою единственную возможность эмигрировать, но не воспользовался ею. Знал ли уже в это время поэт о тех ужасах, которые творились в советской России эффективно работающими органами «государственной безопасности»? Наверное, не в полной мере, однако слухи до него доносились. Не случайно в одном из стихотворений сборника «Темы и вариации» 1923 появляется реалистический образ времени — «шум машин в подвалах трибунала». Таким изощренным способом сотрудники ОГПУ заглушали звук массовых расстрелов, производимых в подвалах соответствующих учреждений. Но, вероятно, были надежды на улучшение.
И, конечно, Пастернак чувствовал органическую связь с родной почвой, русским языком, средой, которая в то время еще продолжала существовать вопреки всем уже одержанным революцией победам. Наверное, если бы Пастернак только краешком глаза мог заглянуть тогда в будущее… Впрочем, известно, что сослагательное наклонение не применимо не только к истории, но и к биографии. Вернувшись в Россию, Пастернак пытается внутренне примириться с новой реальностью, дать не бытовое, а историческое объяснение тому непривычному положению, в котором оказался он сам и люди, ему близкие. Вывод, к которому он приходит, близок позиции его старшего современника, А. Блока, который записал в дневнике 1919 года: «А господам, — приятные они или нет, — постой, погоди, ужотка покажем. И показали. И показывают. Если в поэме «Высокая болезнь» и революция, и ее вождь воссозданы нелицеприятно, на фоне всех неурядиц и тревог времени, тифа, вшей, неработающего водопровода, уходящего «во тьму» обихода, то в поэме «905-й год» образ революции приобретает совсем иные черты.
Что же касается романа, то ошибочным кажется прямое отождествление автора со всеми его персонажами. Подобные ошибки совершались и раньше в отношении Гоголя, Тургенева и даже Чехова, которых обвинили в юдофобии из-за отношения их героев к евреям. При более внимательном прочтении романа обнаруживается, что Пастернак вовсе не одинаково симпатизирует своим героям, в частности, Гордону. А именно Миша Гордон воспринимается многими основным носителем ассимиляторской идеи самого Пастернака. Каким бы странным ни показалось это утверждение, но ассимиляция по Пастернаку не была отречением от еврейства. В противном случае, что самому Пастернаку мешало сделать это? Однако он даже и не допускал такой мысли, считая это подлостью. Как же он мог призывать к этому других евреев? Пастернак, говоря об ассимиляции, не подразумевал слияние еврейского меньшинства с коренным населением, среди которого оно проживало.
Не мог же он требовать от евреев поголовной ассимиляции, зная опыт немецкоязычных евреев Германии. Он просто верил в другие идеалы, отличные от сионизма. Однако из этого вовсе не следует, что он мог призывать евреев раствориться в тех народах, с которыми они жили. Считая неразрешимыми национальные противоречия, он с христианских, но не церковных, позиций выступил против национализма. А в тот период гораздо более актуальным был русский, а не еврейский национализм. О связи христианства с еврейством и антисемитизмом говорит Гордон, которому Пастернак не особенно симпатизирует, поэтому предложение ассимиляции для решения еврейского вопроса не должно восприниматься буквально. Вообще для правильного восприятия прозы Пастернака требуется не только глубокое знание истории предреволюционной России и Советского Союза, биографии автора, но и соучастия в его творчестве — соучастия психического и соучастия воображения. Часть 1 О «советскости» Пастернака 1. Восприятие революции и Гражданской войны.
Контакты с представителями новой власти. Пересмотр роли большевиков. Последствия революции. Стремление отождествить себя со страной и мучительный процесс освобождения от славянофильства. Отношение советского руководства к поэту. Рост популярности на Западе. Отношение коллег к Пастернаку. Ситуация в стране. Неприятие эмиграции.
На первом этапе революции, предшествовавшем приходу большевиков, надежды и ожидания начала новой России породили необыкновенный энтузиазм, доходивший до идеализации. Пастернаку были близки крайние формы авангардистских утопий, которые породила Революция. Пребывание Пастернака в Марбурге, каким бы кратковременным оно не было, его участие в семинаре Когена безусловно повлияло на формирование его мировоззрения, в частности, на его восприятие русской революции. В событиях 1917 года он увидел предвестие царства социализма, о котором говорил Коген. Казалось, в России впервые осуществится мечта человечества. Но Коген имел в виду вовсе не социалистическое государство, а воплощенную доктрину социалистического идеализма на основе социалистической этики и подлинной свободы. И, конечно, не в насилии видел он путь к построению «царства будущего счастья». О подобном мечтали уже три поколения русской интеллигенции. Пастернак никогда не забывал о том, что революция была подготовлена именно русской интеллигенцией.
Последовательно, начиная с 1917 года, подчеркивал он её решающую роль в истории революции и даже тогда, когда это стало противоречить советскому официозу. Поэтому, в отличие, скажем, от Мандельштама, который ругал власть и рассказывал политические анекдоты, Пастернак и Октябрьский переворот смиренно принял как выбор народа. Он поверил в то, что с революцией придет счастье народа, и оно будет навсегда, и другого нет. Ведь проливая кровь, твердили, что это делается для счастья людей. Однако чувство реальности он утратил не полностью. И в тоже время ему не чужд был присущий большинству аристократов взгляд на революцию как на реванш евреев, стремившихся вырваться за черту оседлости. Видел он в Октябрьском перевороте и вырождение «светлейшей из всех революций» в кровавый бессмысленный бунт, в «пьяный флотский блёв». В неопубликованном стихотворении «Русская революция» показана роль матросов Балтийского флота в захвате власти большевиками, в аресте министров Временного правительства, в разграблении Зимнего дворца. Однако, пройдя через этап гневного осуждения большевистской авантюры, Пастернак принял Октябрьский переворот как трагическую неизбежность, как революционное помешательство, как болезнь века.
В более позднем отношении к революции проявилась религиозность Пастернака: он старается не замечать ни заслуг, ни особой вины большевиков, считая, что всё произошло само собою, подобно стихии, вышедшей из-под контроля. Но и выражать поддержку новому режиму он тоже избегает. Если в конце 1917 года Пастернак всю ответственность возлагал на большевиков, в «Высокой болезни» назвал советский строй «тяжелым», то в дальнейшем идеализация революционной стихии привела его к отказу от демонизации большевиков, к переоценке их роли. Изменилось и его отношение к коммунистическим лидерам, в частности, к Ленину. В «Русской революции» большевистский лидер хотя и не назван, но легко узнаваем, благодаря рассыпанным по тексту упоминаниям о «курьерском поезде с опломбированными вагонами», об «апрельских тезисах», звучащим всем хорошо известным призывам превратить империалистическую войну во всем мире в гражданскую и т. Поведение Ленина охарактеризовано как предательство, вытекающее из его враждебного отношения к России. Однако последовавшие за переворотом усилия большевиков по формированию коалиционного правительства, с одной стороны, и более полная информация о противной стороне, не уступавшей большевикам в жестокости, с другой, способствовали пересмотру этих оценок. Теперь большевики перестают выглядеть единственными виновниками трагедии, а на передний план выдвигается общая неразрешимость внутренних противоречий русской революции. Определенную роль в этом сыграли встречи Пастернака с Луначарским и Каменевым.
Будучи сторонниками более мягкой линии в политике большевиков, они сопротивлялись превращению революции в террор. Пастернаку также импонировали их усилия в области культурного строительства. Ещё более сильное впечатление на Пастернака произвела встреча с Троцким, в деятельности которого литература всегда занимала огромное место. Ничто не могло помешать наркомвоенмору — ни постоянное пребывание на фронтах, ни горячие схватки на заседаниях Политбюро — час, полтора в день выкроить, чтобы написать несколько страниц очередной своей книги или статьи. Это стремление сочетать политическую деятельность с литературными увлечениями не покидало его всю жизнь. В период пребывания на высоком посту Троцкий пытался проникнуться литературными интересами интеллигенции. В его кабинет поступали все новинки отечественной и зарубежной литературы. Будучи по духу и развитию европейцем, Троцкий хотел «европеизировать» те суррогаты культуры, которые были созданы революцией, пытаясь соединить диктатуру с культурой, взять её в союзники в процессе приобщения масс к европейской цивилизации. Всё это, конечно, не могло не повлиять на Пастернака, но особенно расположило его к Троцкому глубокое понимание им важности этапа индивидуализации в развитии человеческой личности.
Революция, безусловно, пробудила в людях индивидуальность сознания, но она же самым жестоким способом и подавила её. У Троцкого интеллигентность очень часто брала верх над его революционным радикализмом. Не ограничиваясь делами военного ведомства, занимаясь, как член Политбюро вопросами культуры, он неоднократно заступался за литераторов. Впоследствии это ему припомнили, оценив его деятельность как пособничество классовым врагам. Троцкий же стремился трансформировать революцию в сторону «культурничества». Он одним из первых выступил против ненавистного Пастернаку «Пролеткульта», в котором тоже видел обожествление невежества. И в «деле» Пастернака он сыграл положительную роль. Именно в 1922 году, когда из России была выслана большая группа представителей русской культуры, Пастернак получил разрешение на поездку с семьей в Германию с последующим возвращением в Россию. Будучи умным человеком, Троцкий понимал, конечно, что изгнание из России множества создателей и творцов культуры не может не сказаться на её обеднении, и поэтому прикладывал усилия удержать каждого, кто не проявлял открытой враждебности новому режиму.
С живым Лениным Пастернаку не довелось встретиться, он лишь прошел мимо его гроба, отстояв морозной январской ночью 1924 года многотысячную очередь, в которой, кстати, были и Мандельштам, и Маяковский, и другие. А вот его отцу — известному художнику-портретисту — была предоставлена возможность понаблюдать Ленина вблизи, и у него сложилось вполне благоприятное впечатление о большевистском лидере. Вряд ли это стало главной причиной произошедшего сдвига в оценке Пастернаком Ленина и вообще революции, а также всей послереволюционной действительности. После покушения на Ленина в 1918 году усилилась в него вера мужиков, которые и раньше были склонны «окрестьянивать» образ вождя революции. Тогда же ещё Зиновьев «подкинул» им версию о том, что отец Ленина был якобы из крестьян. Пастернак же, напротив, на фоне усиливавшихся атак на интеллигенцию смещает акцент с мужицкой характеристики Ленина на его принадлежность к интеллигенции, в чем обнаруживался явный полемический заряд. Но ещё более вызывающим было сравнение Ленина с Нехлюдовым в то время как другие его сравнивали не меньше, чем с Моисеем или Гераклом. Начавшуюся вскоре после Октябрьского переворота Гражданскую войну Пастернак воспринял как бессмысленный выплеск жестокости и разочарования обманутого народа, который кинулся в самоубийственную бойню. Война уничтожила как дореволюционную русскую интеллигенцию, так и тех людей, которые фанатично поверили в рождение новой России.
На смену им пришли темные силы «примазавшихся», которые принесли с собой «подозрительность, доносительство и ненавистничество». Эти люди были страшней волков. Инициированный революцией процесс массовой индивидуализации прервался с переходом на «рельсы социалистического строительства». Вновь созданный государственный аппарат придавил, как «чугунной плитой» сознание всего народа, но в первую очередь, молодежь. Об историческом смысле Октября можно было судить лишь по его последствиям. В 1923 году уже стало совершенно ясно, что революция закончилась. Ликвидация бездарной власти стоила потери едва ли не половины населения страны и значительной части её территории. Но главное, что у нового государства обнаружилась та же державная поступь. Произошло не только сохранение, но ещё и укрепление империи.
Ничего не ощущалось, кроме полного разочарования в революции. Всё восставало против имперской идеологии, которая обожествляла не народ, состоящий из конкретных личностей, а некую абстракцию, цель которой — гибнуть во имя «великой цели». Нарождавшийся в стране новый быт поражал своей тошнотворной пошлостью. Во всем чувствовался обман и тотальная подмена. Частыми стали случаи, когда люди, способные на что-либо путное, стрелялись, вешались, уезжали или просились уехать. Однако многие представители интеллигенции прошли путь от яростного неприятия Октябрьского переворота и советского режима к его поддержке и сотрудничеству с ним. В 1921 году с началом восстановления традиционных форм быта немало из тех, кто до этого уклонялись, выжидая, поступили на советскую службу. Среди них было немало и тех, которые спасали не просто свою жизнь, но и своё дарование, своё творчество. Что же касается Пастернака, то для него было неприемлемым только внешнее приспособление к окружающей среде.
Он воздерживался от славословия Октября и Ленина, чем были проникнуты, например, произведения Маяковского и многих других. Считая самым важным сохранение своего дара, он тоже готов был ради этого приспосабливаться, но только до некоторого предела, за которым возникала угроза навредить самому дару. К концу 1928 года наметился отход от НЭПа, появились симптомы третьей, сталинской революции «сверху». Сталинские раскулачивание и коллективизация вызвали ужас у Пастернака. Он был подавлен, если не вообще раздавлен. Однако так реагировали далеко не все представители интеллигенции. Даже не самые худшие из них, как, например, Чуковский или Тынянов, восхищались действиями Сталина, считая его «гением, взявшимся за глобальную перестройку мира». Преодоление самых ужасных последствий коллективизации в СССР совпало с ужесточением режима в Германии, связанным с приходом к власти Гитлера. Не только советская интеллигенция, но и левая интеллигенция в странах Западной Европы хотела видеть в Советском Союзе альтернативу фашистской Германии.
А поскольку очень хотели, то и поверили, что руководством СССР взят курс на нормализацию жизни и даже значительную её либерализацию. Поверил в это и Пастернак. А с Бухариным и Горьким его связывала к тому же и личная дружба. Существовал ещё один немаловажный фактор — это тоска по мировой культуре. Ведь Пастернак сформировался в старые времена, когда русская культура была интегрирована в мировую, и теперь ему не хватало сопричастности к ней. К этому периоду относится начало активного сближения Пастернака с советским строем. С судьбой либерального курса Пастернак связал свои надежды на трансформацию советского режима в сторону его демократизации и гуманизации. Хотя государственное регулирование литературой, которое Пастернак считал глупостью и фальшью, его удручало, он решил «совместить вектор развития своего творчества с вектором эпохи». Его «обдало воздухом истории», которым хотелось дышать.
Поэтому развернувшуюся в 1936 году в стране кампанию борьбы против «формализма» он воспринимал как угрозу «бухаринско-горьковскому» лагерю, который объединил чудом ещё сохранившиеся в стране здоровые силы. Кое- кто из них предположил, что Пастернак заручился поддержкой Сталина. Ситуация коренным образом изменилась в 1939 году. Союз с Германией, территориальная экспансия Советского Союза вызвали у Пастернака ужас и отвращение. Ему «стало стыдно двигаться, дышать, разговаривать в такой атмосфере». Он увидел, что «лжет сама советская действительность», с которой у него начался глубокий разлад. Теперь вера в сохранение европейской цивилизации могла связываться только с сопротивлением Англии. К тому же там жили его родители и сестры, которые успели туда перебраться из фашистской Германии. После нападения Германии на СССР шок первых месяцев войны опять сменился верой в либерализацию, апогей которой пришелся на начало 1944 года.
Но уже ко второй половине 1945 года стало ясно, что ничего не произойдет, и Пастернак перестал, наконец, отождествлять себя со страной, одновременно освобождаясь от своего славянофильства. Отношение советского руководства к поэту оставалось достаточно стабильным, а если менялось, то, скорее, от «плохого к ещё более худшему». Тем не менее, случались и зигзаги. Об одном — в начале 1920 годов — уже упоминалось выше. Другой произошел в середине 1930 годов, когда Пастернака попытались сделать первым поэтом страны Советов. Положение, в котором тогда оказался Пастернак, вряд ли можно понять без учета «внешнеполитических игр» Сталина. Когда Гитлер пришел к власти, он объявил себя защитником Запада от надвигавшейся коммунистической угрозы. После того, как западные страны, в первую очередь Англия, «заглотнув крючок», начали финансировать ускоренное перевооружение Германии, и процесс уже принял необратимый характер, Сталин принялся «раскалывать» западный мир, создавая антигитлеровскую коалицию. При этом внутри СССР происходила демонстрация приверженности новому либерально-демократическому курсу.
К этой кампании дополнительно к Бухарину и Горькому Сталин привлек ещё и Пастернака, лучше других известного на Западе. Свой замысел Сталину удалось целиком осуществить — Англия и Франция в сентябре 1939 года объявили войну Германии. Хотя Пастернак уже больше был не нужен, его не уничтожили, как, например, Мейерхольда, с которым он был очень дружен, и многих других. Усиливалось идеологическое давление. Под запретом оказались имена Мандельштама и Цветаевой. Вскоре стала невозможной переписка Пастернака с родными. А с осени 1946 года был фактически введен бойкот Пастернака. В то же самое время стремительно росла популярность Пастернака на Западе. В Англии сложился круг почитателей Пастернака.
Его ядро составила группа персоналистов-непротивленцев, которые, не отказавшись от участия в войне, исключили военную тематику из литературы. В самый разгар войны, в 1943 году по инициативе английских персоналистов вышли две прекрасно изданные книги Пастернака: прозаические произведения и подборка стихов. Пастернаку был близок их явно выраженный индивидуализм в сочетании с осознанием тщетности человеческих усилий, безнадежного барахтанья в жизни. С симпатией он воспринял и положения анархизма, которые занимали важное место в мировоззрении английских персоналистов. Многое из их идей вошло в философию одного из персонажей «Доктора Живаго» — Погоревших, в частности, мысли о необходимости полного распада общества, вслед за которым революционная власть собирает его на совершенно другой основе. После длительного, почти десятилетнего периода, в течение которого Пастернак практически полностью отошел от оригинального творчества, в 1946 году он приступает к работе над романом «Доктор Живаго» в условиях полной блокады со стороны государства, а государство железным занавесом отгородилось от всего мира. Говорить же о романе Пастернак начал ещё в середине двадцатых годов. Дарованная ему лирика, в которой он весь был во власти ощущений, не позволяла удовлетворить потребности в анализе, в поиске своего места в движущемся потоке дней, в осознании смысла этого движения. Приступить же к такому анализу в обстановке начавшегося распада связей было бесконечно трудно.
Поэтому только после войны, которая на миг вновь сплотила людей, Пастернака мог осуществить свой замысел. Работая над романом, он заново прожил всю свою жизнь, и поэтому роман стал самым важным его произведением. Он неоднократно повторял, что должен сказать что-то очень важное русским правителям: то, что знает только он один. Осознание величия замысла делало сам процесс написания романа не меньшим происшествием, чем описанные в романе события. Однако тем немногим, кому довелось присутствовать на читках отдельных глав романа, он не понравился за исключением стихотворной тетради Юрия Живаго. Сурков, объясняя, чем плох роман Пастернака, заявил: «Доктор Живаго не имеет права судить о нашей действительности. Мы ему не дали этого права». Даже Чуковский, постоянно «ходивший» в друзьях Пастернака, не счел нужным не только поддержать его, но даже скрыть своё раздражение. Сказывалась, по-видимому, уже укоренившаяся привычка к описательной прозе, которая мешала увидеть «весь ход событий, фактов, происшествий как движущееся целое, как проносящееся вдохновение».
Лишь одного Варлама Шаламова, старого лагерника, в прошлом религиозного писателя и священника, обрадовали христианские устремления автора, такими несовременными казавшиеся тогда большинству читателей. Несколько машинописных копий романа разошлись «по рукам». Одна из них была переправлена на Запад и оказалась в Италии. Вскоре после того, как стало известно, что роман в Союзе печатать не будут, он вышел за границей. Русская эмиграция приняла «Живаго» восторженно. В те годы там ещё сохранилось много людей из поколения Пастернака, которым и был посвящен этот роман. История с публикацией романа за границей и проявленное в ней Пастернаком мужество заслуживает более подробного рассказа. Многих обмануло выступление Хрущева на XX съезде партии. В долгожданную либерализацию, наверное, хотел верить и Пастернак, поэтому рукопись своего романа он передал двум ведущим в то время журналам — «Новый мир» и «Знамя».
Однако, вряд ли, он по-настоящему в это верил, подобно большинству. Скорее всего, вовсе не верил, иначе не спешил бы так с передачей рукописи за границу ещё до получения ответов из журналов. При этом он четко представлял себе опасность, связанную с изданием романа за границей. Недаром, передавая рукопись литературному агенту миланского издателя Джанджакомо Фельтринелли, Пастернак произнес: «Этим я приглашаю вас посмотреть, как я встречу свою казнь». Произошло это в мае 1956 года, а уже в июне Фельтринелли известил Пастернака, что будет издавать роман и ищет переводчика. Пастернак ответил ему, что будет рад появлению романа в Италии, хотя сознает, что ситуация для него сложится при этом трагически трудная. Однако, добавил он, мысли рождаются не для того, чтобы их таили в себе. Первым отказался от публикации романа в середине сентября 1956 года «Новый мир». Сразу после ответа «Нового мира» стали воздействовать на Фельтринелли, чтобы заставить его вернуть рукопись «Доктора Живаго» и отказаться от издания.
Подключили даже итальянскую компартию, членом которой был Фельтринелли. Сам Тольятти предложил Фельтринелли вернуть рукопись. Но тот ответил, что скорее выйдет из партии, чем порвет с Пастернаком, и действительно, вскоре так и сделал. Пастернак же в этом участия не принимал, а о рецензии, полученной из журнала, постарался забыть и никому о ней не рассказывал. Для Хрущева подготовили выборку всего самого неприемлемого из романа. Однако, возможно, на него более сильное впечатление произвел отказ Пастернака подписать письмо с осуждением венгерского руководителя Имре Надя и одобрением предпринятых в Венгрии репрессий. В то время как писатели покорно ставили свои подписи под обращением, которое должно было показать, что в СССР не может быть ничего подобного, Пастернак, вскипев, чуть ли не спустил с лестницы пришедших к нему за подписью. Этот инцидент, конечно, не мог остаться незамеченным со стороны властей. С целью предотвратить издание романа в Милан отправили Суркова, который в качестве друга Пастернака, заботящегося о его авторском праве, встретился там с издателем.
Но Фельтринелли проявил непреклонную твердость и заявил, что прекрасно знает, как это всё делается в Советском Союзе. Сурков предупредил, что поведение издателя может оказаться роковым для Пастернака. Кроме Италии ожидалось появление романа во Франции и Англии. Панферов встретился ещё и с сестрами Пастернака, запугивая их тяжелыми последствиями, которые будет иметь для их брата публикация романа. Но и эти поездки высокопоставленных писателей, якобы обеспокоенных судьбой своего друга, также не имели результата. Впрочем, возможно, имели: в западной прессе сразу началось обсуждение возможности выдвижения Пастернака на Нобелевскую премию. Всесоюзное общество «Международная книга» — монопольная организация по изданию и книготорговле за границей предложило возбудить против зарубежных издателей судебный процесс. Для этого им понадобилось письмо Пастернака, в котором, он должен был подтвердить юридическое посредничество «Международной книги» в ведении его дел. Пастернак категорически отказался подписать присланный ему проект письма.
Судебный процесс не был возбужден. А вот Фельтринелли взялся сделать собственное русское издание «Доктора Живаго», что устранило бы формальное препятствие для выдвижения романа на Нобелевскую премию. Безусловно, всё это вызвало повышенное внимание к Пастернаку со стороны «компетентных» органов в Москве, которые решили начать оказывать давление на Пастернака через Ольгу Ивинскую. Пастернак чувствовал, что ни его самого, ни Ивинскую надолго не хватит. Об этом он написал в одном из своих писем за границу: «Я боюсь только, что рано или поздно меня втянут в то, что я мог бы, пожалуй, вынести, если бы мне было отпущено еще пять-шесть лет здоровой жизни». Упреждая только ещё готовившуюся против него кампанию, Пастернак написал: «Вы можете меня расстрелять, выслать, сделать все, что угодно. Я вас заранее прощаю. Но не торопитесь. Это не прибавит вам ни счастья, ни славы.
И помните, все равно через некоторое время вам придется меня реабилитировать. В вашей практике это не в первый раз». Ольга Ивинская в тот же день обрушилась на Пастернака с упреками в эгоизме. Ее тогда очень напугал отказ издательства дать ей работу. В ноябре 1958 года Пастернак написал своей сестре: «Очень тяжелое для меня время. Всего лучше было бы теперь умереть, но я сам, наверное, не наложу на себя рук». К тому же времени относятся и эти строчки. Где-то люди, воля, свет, А за мною шум погони, Мне наружу ходу нет... Что же сделал я за пакость, Я убийца и злодей?
Я весь мир заставил плакать Над красой земли моей. Но и так, почти у гроба, Верю я, придет пора — Силу подлости и злобы Одолеет дух добра». Однако настоящей причиной начавшейся в СССР травли Пастернака стала не сама по себе публикация романа за границей, сколько последовавшее вслед за ней присуждение ему Нобелевской премии.
Сочинение на тему «Человек и революция (по роману Б. Пастернака «Доктор Живаго»)»
| Пастернак и календарь революции. | Роман Б. Пастернака «Доктор Живаго» часто называют одним из самых сложных произведений в творчестве писателя. |
| Сочинение на тему «Человек и революция (по роману Б. Пастернака «Доктор Живаго»)» | В поэтическом творчестве Пастернака всё замечательно. |
| Отношение Бориса Пастернака к революции (по роману “Доктор Живаго”) | Многие сходятся в том, что роман «Доктор Живаго» занимает центральное место в творчестве Б. Л. Пастернака. |
Сочинение на тему
- Содержание
- Борис Леонидович Пастернак
- Сочинение на тему
- Сочинение на тему: Революция в романе Доктор Живаго, Пастернак
- Человек и революция в романе Б. Л. Пастернака «Доктор Живаго»
Человек и революция в романе Б. Л. Пастернака “Доктор Живаго”
Во-первых, роман многогранен: в нем поставлено огромное количество проблем: человек и совесть, человек и человек, человек и любовь, человек и власть, вечное и мимолетное, человек и революция, революция и любовь, интеллигенция и революция, и это еще не все. Но я бы хотел остановиться на проблеме взаимоотношения интеллигенции и революции. Во-вторых, это произведение потрясает своим художественным своеобразием; а между тем «Доктор Живаго» даже не роман. Перед нами род автобиографии, в которой удивительным образом отсутствуют внешние факты, совпадающие с реальной жизнью автора. Пастернак пишет о самом себе, но пишет как о постороннем человеке, он придумывает себе судьбу, в которой можно было бы наиболее полно раскрыть перед читателем свою внутреннюю жизнь. Как уже было сказано выше, я бы хотел остановиться на проблеме интеллигенции и революции, ибо, как мне кажется, именно в ней наиболее полно раскрываются интереснейшие моменты романа. В романе главная действующая сила — стихия революции.
Сам же главный герой никак не влияет и не пытается влиять на нее, не вмешивается в ход событий. Взять и разом артистически вырезать старые вонючие язвы! Простой, без обиняков, приговор вековой несправедливости, привыкшей, чтобы ей кланялись, расшаркивались перед ней и приседали». В том, что это так без страха доведено до конца, есть что-то национально близкое, издавна знакомое. Что-то от безоговорочной светоносности Пушкина, от невиляющей верности фактам Толстого… Главное, это гениально! Если бы перед кем-нибудь поставили задачу создать новый мир, начать новое летосчисление, он бы обязательно нуждался в том, чтобы ему сперва очистили соответствующее место.
Он бы ждал, чтобы сначала кончились старые века, прежде чем он приступил к постройке новых, ему нужно было бы круглое число, красная строка, неисписанная страница. Это небывалое, это чудо истории, это откровение ахнуто в самую гущу продолжающейся обыденщины, без наперед подобранных сроков, в первые подвернувшиеся будни, в самый разгар курсирующих по городу трамваев. Это всего гениальнее. Так неуместно и несвоевременно только самое великое». Эти слова в романе едва ли не самые важные для понимания Пастернаком революции. Во-первых, они принадлежат Живаго, им произносятся, а следовательно, выражают мысль самого Пастернака.
Во-вторых, они прямо посвящены только что совершившимся и еще не вполне закончившимся событиям Октябрьской революции. И в-третьих, объясняют отношения передовой интеллигенции и революции: «…откровение ахнуто в самую гущу продолжающейся обыденщины…» Революция — это и есть откровение, и как и всякая данность, не подлежит обычной оценке, оценке с точки зрения сиюминутных человеческих интересов. Революции нельзя избежать, в ее события нельзя вмешаться. То есть вмешаться можно, но нельзя поворотить. Неизбежность их, неотвратимость делает каждого человека, вовлеченного в их водоворот, как бы безвольным. И в этом случае откровенно безвольный человек, однако обладающий умом и сложно развитым чувством, — лучший герой романа!
Он видит, он воспринимает, он даже участвует в революционных событиях, но участвует только как песчинка, захваченная бурей, вихрем, метелью. Примечательно, что у Пастернака, как и у Блока в «Двенадцати», основным образом — символом революционной стихии — является метель. Не просто ветер и вихрь, а именно метель с ее бесчисленными снежинками и пронизывающим холодом как бы из межзвездного пространства. Нейтральность Юрия Живаго в Гражданской войне декларирована его профессией: он военврач, то есть лицо официально нейтральное по всем международным конвенциям. Прямая противоположность Живаго — жестокий Антипов-Стрельников, активно вмешивающийся в революцию на стороне красных. Стрельников — воплощение воли, воплощение стремления активно действовать.
Его бронепоезд движется со всей доступной ему скоростью, беспощадно подавляя всякое сопротивление революции. Но и он также бессилен ускорить или замедлить торжество событий. В этом смысле Стрельников безволен так же, как и Живаго. Однако Живаго и Стрельников не только противопоставлены, но и Сопоставлены, они, как говорится в романе, «в книге рока на одной строке». Что такое Россия для Живаго? Это весь окружающий его мир.
Россия тоже создана из противоречий, полна двойственности. Живаго воспринимает ее с любовью, которая вызывает в нем высшее страдание. В одиночестве Живаго оказывается в Юрятине. И вот его чрезвычайно важные размышления-чувства: «…весенний вечер на дворе. Воздух весь размечен звуками. Голоса играющих детей разбросаны в местах разной дальности как бы в знак того, что пространство насквозь живое.
И эта даль — Россия, его несравненная, за морями нашумевшая, знаменитая родительница, мученица, упрямица, сумасбродка, шалая, боготворимая, с вечно величественными и гибельными выходками, которых никогда нельзя предвидеть! О, как сладко существовать! Как сладко жить на свете и любить жизнь! О, как всегда тянет сказать спасибо самой жизни, самому существованию, сказать это им самим в лицо! То ли это слова Пастернака, то ли Живаго, но они слиты с образом последнего и как бы подводят итог всем его блужданиям между двумя лагерями. Итог этих блужданий и заблуждений — любовь к России, любовь к жизни, очистительное сознание неизбежности совершающегося.
Вдумывается ли Пастернак в смысл исторических событий, которым он является свидетелем и описателем в романе? Что они означают, чем вызваны? И в то же время он воспринимает их как нечто независимое от воли человека, подобно явлениям природы.
Конечно, нет.
Поэтому совершенно бессмысленно пытаться изменить ход событий, убыстрить или замедлить их. Тщетны попытки вмешаться в революцию жестокого Антипова-Стрельникова, прямой противоположности Юрию Живаго. Активно сражаясь на стороне красных, он беспощадно подавляет всякое сопротивление революции. Но вся его кипучая деятельность — лишь иллюзия активности.
Он бессилен что-либо изменить, когда красный террор настиг и его. Грозная стихия революции не щадит ни убежденного большевистского вождя, ни сомневающегося интеллигента. Она несет кровь, горе и смерть. Насилие порождает еще большее насилие и ожесточение людей.
Такова картина революционной борьбы в Киеве 1918 года, изображенная М. Булгаковым в "Белой гвардии". Писателя нередко обвиняли в отсутствии общественного миросозерцания. Такой политической классовой позиции у Булгакова действительно не было.
Он рассматривал происходящие события с общечеловеческой точки зрения, хотя его герои вовсе не чуждаются политики. Здесь и защитники монархии, участники белого движения, и петлюровцы, и анархисты, и коммунисты. Но, несмотря на то, какие они идеи исповедуют, кто захватил в городе власть, по-прежнему льется кровь, гибнут люди, обесценивается человеческая жизнь. Можно понять и мужиков, "с сердцами, горящими неутоленной злобой" против их вековых угнетателей, ненависть солдатской массы к офицерству.
Но нельзя осуждать и тех же "прапорщиков и подпоручиков, бывших студентов... Писателя интересует в романе не борьба "великих идей", разжигающих резню, а те вечные нравственные ценности, которые помогут русскому народу выйти из глубокого кризиса, остановить кровавое колесо.
Это весь окружающий его мир. Россия тоже создана из противоречий, полна двойственности.
Живаго воспринимает ее с любовью, которая вызывает в нем высшее страдание. В одиночестве Живаго оказывается в Юрятине. И вот его чрезвычайно важные размышления-чувства: «…весенний вечер на дворе. Воздух весь размечен звуками.
Голоса играющих детей разбросаны в местах разной дальности как бы в знак того, что пространство насквозь живое. И эта даль — Россия, его несравненная, за морями нашумевшая, знаменитая родительница, мученица, упрямица, сумасбродка, шалая, боготворимая, с вечно величественными и гибельными выходками, которых никогда нельзя предвидеть! О, как сладко существовать! Как сладко жить на свете и любить жизнь!
О, как всегда тянет сказать спасибо самой жизни, самому существованию, сказать это им самим в лицо! То ли это слова Пастернака, то ли Живаго, но они слиты с образом последнего и как бы подводят итог всем его блужданиям между двумя лагерями. Итог этих блужданий и заблуждений вольных и невольных — любовь к России, любовь к жизни, очистительное сознание неизбежности совершающегося. Вдумывается ли Пастернак в смысл исторических событий, которым он является свидетелем и описателем в романе?
Что они означают, чем вызваны? И в то же время он воспринимает их как нечто независимое от воли человека, подобно явлениям природы. Чувствует, слышит, но не осмысливает, логически не хочет осмыслить, они для него как природная данность. Ведь никто и никогда не стремился этически оценить явления природы — дождь, грозу, метель, весенний лес, — никто и никогда не стремился повернуть по-своему эти явления, личными усилиями отвратить их от нас.
Во всяком случае, без участия воли и техники мы не можем вмешиваться в дела природы, как не можем просто стать на сторону некой «контрприроды». В этом отношении очень важно следующее рассуждение о сознании: «…Что такое сознание? Сознательно желать уснуть — верная бессонница, сознательная попытка вчувствоваться в работу собственного пищеварения — верное расстройство его иннервации. Сознание — яд, средство самоотравления для субъекта, применяющего его на самом себе.
Сознание — свет, бьющий наружу, сознание освещает перед нами дорогу, чтобы не споткнуться. Сознание — это зажженные фары впереди идущего паровоза.
Но близкий ему по духу герой, наверно, и не мог бы не быть поэтом. Но стихи Юрия Живаго не только дополняют и возвышают его образ, они еще раз с необычайно силой подчеркивают главную мысль романа, пронизывают его музыкой подлинной поэзии. Свеча горела на столе, Как летом роем мошкара Летит на пламя, Слетались хлопья со двора К оконной раме. Метель лепила на стекле Кружки и стрелы. Свеча горела на столе Свеча горела. Мело весь месяц в феврале, И то и дело Свеча горела на столе, Свеча горела.
Это стихотворение — не просто пейзажная зарисовка, а символическая картина той самой человечности, любви и правды, которую не может уничтожить никакая историческая непогода. И пусть повторяющиеся, как припев, строчки «Свеча горела на столе, Свеча горела» всегда напоминают нам о бессмертии искусства Пастернака, о его творческом и жизненном подвиге. Вопросы и задания 1. Почему Пастернак, наряду с поэзией, такое большое значение придавал и своей прозе? Чем объясняет Юрий Живаго свое разочарование в революции и Советской власти? В чем он близок здесь автору? Чем запомнились вам любовные и пейзажные картины романа? Почему судьба Юрия Живаго и Лары кончается трагически?
Какое значение имеет для романа символ горящей свечи? Выучите одно из стихотворений, приложенных к роману. Объясните, почему оно вам понравилось. Сравните, как воспринимали революцию Блок, Маяковский, Есенин и Пастернак. Какие события революции 1905-1907 годов нашли отражение в поэмах Пастернака? Как он оценивает их? Почему Пастернак изменил свои взгляды на Октябрьскую революцию и Советскую власть? Теория литературы.
Лирика, особенности стихотворной речи. Лирика — один из трех литературных родов. Известный стиховед Б. Для современного восприятия первый пункт значительнее второго». Стихотворное искусство выделяется не только строгой, почти математически точной формой, которая всегда подчиняет нас своему ритму. Когда Пушкин пишет «Я вас любил, любовь. Слово в стихе живет особой жизнью. Под воздействием целой системы ритмических показателей возрастает не только его смысловая роль, но и характер самого звучания, расположения в строке.
Стоит только эту жесткую систему разрушить, как мы получим что-то малозначительное, уже не имеющее к искусству никакого отношения. Например, те же строчки Пушкина можно записать вот так: «Я любил вас: быть может, еще любовь в моей душе совсем не угасла; но путь она не тревожит вас больше, я не хочу вас печалить». Проанализируем своеобразие стихотворной речи на примере первой строфы пастернаковской «Зимней ночи»: Мело, мело по всей земле Во все пределы. Свеча горела на столе, Свеча горела. Два предложения, из которых состоит эта строфа, разбиты на четыре соизмеримых отрезка — стихи, или стихотворные строки.
Первая русская революция в поэмах Б.Л. Пастернака "Девятьсот пятый год" и "Лейтенант Шмидт
Настоящее справочно-библиографическое пособие знакомит с ос-новными вехами жизни поэта, с лирикой, прозой и письмами Б. Пастернака, создает атмосферу «погружения» в творчество мастера. Тема революции вырастала в творчестве Блока из двух мотивов: из ощущения неотвратимой гибели старого мира и предчувствия. Отношение Пастернака к революции было противоречивым. Трагический образ эпохи, отрекшейся от лирики и заменившей ее эпосом, станет вскоре главным в письмах и творчестве Пастернака.
Сочинение Пастернак Б.Л. - Доктор Живаго
Счастье каждый человек ищет сам, нет его готового. И нельзя ради даже самых высоких идей жертвовать человеческими жизнями, радостями, правами, которыми человек наделен от рождения. И хочется, чтобы нынешняя наша революция принесла как можно меньше бед. В книге есть очень глубокая мысль. Я понимаю это так, что не следует думать только о всеобщем, а потому ничейном благе, но прежде всего делать добро конкретным людям, как бы мало оно не было. В романе главная действующая сила — стихия революции. Сам же главный герой никак не влияет и не пытается влиять на нее, не вмешивается в ход событий. Взять и разом артистически вырезать старые вонючие язвы! В том, что это так без страха доведено до конца, есть что-то национально близкое, издавна знакомое.
Что-то от безоговорочной светоносности Пушкина, от невиляющей верности фактам Толстого… Главное, это гениально! Если бы перед кем-нибудь поставили задачу создать новый мир, начать новое летосчисление, он бы обязательно нуждался в том, чтобы ему сперва очистили соответствующее место. Обратите внимание Он бы ждал, чтобы сначала кончились старые века, прежде чем он приступил к постройке новых, ему нужно было бы круглое число, красная строка, неисписанная страница. Это небывалое, это чудо истории, это откровение ахнуто в самую гущу продолжающейся обыденщины, без наперед подобранных сроков, в первые подвернувшиеся будни, в самый разгар курсирующих по городу трамваев. Это всего гениальнее. Неизбежность их, неотвратимость делает каждого человека, вовлеченного в их водоворот, как бы безвольным. Стрельников — воплощение воли, воплощение стремления активно действовать. Сознание — яд, средство самоотравления для субъекта, применяющего его на самом себе.
Как всегда с ним бывало и прежде, множество мыслей о жизни личной и жизни общества налетало на него за этой работой одновременно и попутно. Он снова думал, что историю, то, что называется ходом истории, он представляет себе совсем не так, как принято, ему она рисуется наподобие жизни растительного царства. Зимою под снегом оголенные прутья лиственного леса тощи и жалки, как волоски на старческой бородавке. Весной в несколько дней лес преображается, подымается до облаков, в его покрытых листьями дебрях можно заблудиться, спрятаться. Это превращение достигается движением, по стремительности превосходящим движение животных, потому что животное не растет так быстро, как растение, и которого никогда нельзя подсмотреть. Лес не передвигается, мы не можем его накрыть, подстеречь за переменою мест. Мы всегда застаем его в неподвижности. И в такой же неподвижности застигаем мы вечно растущую, вечно меняющуюся, неуследимую в своих превращениях жизнь общества — историю.
Толстой не довел своей мысли до конца, когда отрицал роль зачинателей за Наполеоном, правителями, полководцами. Он думал именно то же самое, но не договорил этого со всею Ясностью. Истории никто не делает, ее не видно, как нельзя увидеть, как растет трава. Войны, революции, цари, Робеспьеры — это ее органические возбудители, ее бродильные дрожжи. Революции производят люди действительные односторонние фанатики, гении самоорганизования. Они за несколько часов или дней опрокидывают старый порядок. Перед нами философия истории, помогающая не только осмыслить события, но и построить живую ткань романа: романа-эпопеи, романа — лирического стихотворения, показывающего все, что происходит вокруг, через призму высокой интеллектуальности. Сам роман полон отсылок к Евангелию, если не сказать, что он сам является одной большой к нему отсылкой.
Это важнейший пункт для понимания произведения. Писатель в своём романе рассматривает революцию под углом обзора её как некой стихии глазами личности в отдельности от идеологий. Революция здесь — не поединок красных и белых, а взгляд человека на бессмысленную, взаимоуничижающую «мясорубку» судеб. Главному герою Юрию Андреевичу Живаго не понять, как верно жестокость движет массами, но и не хочет понимать — ему нужно простое человеческое счастье в семье и в любимом деле врачевания. По сути он — антогонист революционной идеи, но, что интересно, -не антогонист самой революции. Вся его природа природа русского интеллегента отторгает эту философию. Поначалу Юрий Живаго видел в потенциале революции как акта даже надежду на преображение, видел в этом нужду общества как организма. В биографии Юрия Андреевича есть надрывные, трагедийные факты, давший отпечаток на его характере и на его действиях в рамках романа — самоубийство отца миллионера, но разорившегося , смерть матери в раннем детстве.
Однако учился Юрий успешно и женился по любви, родился сын. Герой получает профессию, которую любит до глубины души — он врач. Всё складывается идиллично. Впрочем начинается первая мировая война и Юрию Живаго предстоит ехать на фронт. Совет Автор вкладывает ведущую мысль в уста героини Ларисы о той войне: что она предвосхитила в своём катастрофическом ужасе грядущие испытания для России, несущие в себе некоторый даже апофеоз людской жесткости. Юрий Андреевич прожил всего-ничего после гражданской войны, ибо всё его существо воспротивилось новому устрою жизни и не смог он под него подстроиться, в отличие от его дворника, например. Осмысление революции в романе подтверждают философский тезис, выдвинутый Пастернаком, что это кровавая, трагичная полоса ужаса в истории нашего народа, а не «воскресение проклятьем заклеймённых». Писатель пишет нам о временах крепостничества, о безжалостных и несправедливых отношениях крепостных и господ, о беззаконии крепостного в жизни.
Пирогов в рассказе Невский проспект Гоголя характеристика и образ героя Сочинение Анализ произведения Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова Лермонтова Лермонтов написал огромное количество разных произведений и одним из них является «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова». Именно его и издал писатель еще до того как умер. Основные темы и мотивы лирики М. Лермонтова 9 класс сочинение За короткий жизненный путь М.
Был только один человек, на мгновенья придававший вероятность невозможному и принудительному мифу, и это был В. Скажу точнее: в Москве я знал одно лишь место, посещение которого заставляло меня сомневаться в правоте моих представлений. Это была комната Силовых в пролеткультовском общежитьи на Воздвиженке. Я не видел его больше года: отход мой от этой среды был так велик, что я утерял из виду даже и его. Здесь я прерываю рассказ о нем, потому, что сказанного достаточно. Если же запрещено и это, т.
Фактически с этого письма начался процесс открытого отмежевания Пастернака от магистральной линии внутренней политики сталинского государства, направленной на уничтожение собственных граждан. Душевную борьбу, подчас принимавшую вполне очевидные для окружающих формы, Пастернак вел на протяжении всего страшного периода непрекращающегося террора. Одновременно с этим, однако, Пастернак испытывал стремление, о котором уже упоминалось, стать частью своего народа, не быть в его среде «отщепенцем», вместе со всей страной участвовать в строительстве нового, приход которого одновременно мог стать избавлением от ужасов настоящего. Это стремление связывалось в его частной жизни с личностью З. Нейгауз, которая в силу прямоты и простоты своей натуры была настроена, в противоположность Пастернаку, однозначно просталински. Восхищаясь Зинаидой Николаевной, Пастернак и эту ее черту как-то принимал и как-то укладывал в свою неизмеримо более сложную систему представлений о мире. Кроме того, люди, принадлежавшие к близкому кругу семьи: Нейгаузы, Асмусы, брат Шура — были не просто лояльны по отношению к власти, но горячо ее поддерживали. Это тоже давало пищу для размышлений. Однако Сталин на короткое время заворожил и самого Пастернака: еще задолго до памятного звонка по поводу Мандельштама между ним и Сталиным начался заочный диалог. В ноябре 1932 года после гибели Н.
Аллилуевой группа писателей составила и подписала траурное соболезнование, адресованное вождю, которое было опубликовано в «Литературной газете». Пастернак своей подписи не поставил. Однако сделал к этому официальному тексту отдельную приписку — она следовала ниже: «Присоединяюсь к чувству товарищей. Накануне глубоко и упорно думал о Сталине, как художник — впервые. Утром прочёл известье. Потрясен так, точно был рядом, жил и видел. Необычная приписка Пастернака могла произвести на Сталина впечатление. Прежде всего, его могло тронуть то, что Пастернак отказался подписать обычное, банальное письмо 33-х писателей, а выразил свое чувство индивидуально, — значит, у него было чувство! Как провидец? Как тайновидец?
Кто может поручиться, что у Сталина не пробежали мурашки по телу, когда он прочитал эти строки поэта? В этом остроумном рассуждении есть своя правда, хотя достоверно неизвестно, читал ли Сталин в те дни «Литературную газету» и было ли ему вообще дело до писательских соболезнований. Возникали даже вполне легендарные версии, объясняющие, почему Пастернак остался цел во времена самого страшного сталинского террора и связывающие особое отношение к нему Сталина с этой публикацией личного соболезнования. Не станем пускаться в рассуждения о психологии Сталина и механизме запушенной им машины уничтожения. Ни то ни другое ни в коем случае не является предметом нашего рассказа. Однако отметим, что Пастернак, несомненно, действительно глубоко и напряженно думал о вожде и выводы его были неоднозначны. Не случайно впоследствии он адресовал Сталину несколько вполне личных писем, в которых разговаривал с ним как с человеком. Не случайно собирался обсуждать с ним вопросы жизни и смерти. Иногда можно подумать, что это действительно был диалог, правда, странный и временами прикидывающийся монологом, но все же создается впечатление, что Сталин откликался на пастернаковские запросы. Так, стоило Пастернаку в 1935 году произнести: «Я прошу Вас, Иосиф Виссарионович, помочь Ахматовой и освободить ее мужа и сына…» — как словно по мановению волшебной палочки совершается чудо — оба они выходят на свободу.
Не станем и здесь высказывать абсолютную убежденность в том, что именно запрос Пастернака руководил волей и решениями вождя. Вполне можно допустить и совпадение, хотя вероятно и то, что Сталин прислушивался к интонациям, с которыми к нему обращались «товарищи» арестованных, носители таких значимых имен. В любом случае понятно, почему Пастернак чувствовал по отношению к Сталину благодарность. Она выражалась в том числе и поэтически. В стихотворении «Мне по душе строптивый норов…» 1935 , написанном по просьбе Н. Бухарина, Пастернак фактически сопоставил творческое напряжение художника с историческим деланием вождя, который, несмотря на свою сверхчеловеческую судьбу, всё же остается человеком. И этим гением поступка Так поглощен другой, поэт, Что тяжелеет, словно губка, Любою из его примет. Как в этой двухголосной фуге Он сам ни бесконечно мал, Он верит в знанье друг о друге Предельно крайних двух начал [34]. В 1936 году Пастернак не поставил свою подпись под писательским воззванием о расстреле троцкистов Каменева — Зиновьева «Стереть с лица земли». Хотя подпись его всё равно появилась — по воле В.
Ставского, возглавлявшего тогда Союз писателей. А в 1937-м Пастернак категорически, с хорошо осознаваемой угрозой для собственной свободы и жизни отказался поставить подпись под письмом от Союза писателей в поддержку расстрела новых врагов народа. В это время Зинаида Николаевна ждала от него ребенка. Она вспоминает: «Как-то днем приехала машина. Первый раз я увидела Борю рассвирепевшим. Мне же о них ничего неизвестно, я им жизни не давал и не имею права ее отнимать. Жизнью людей должно распоряжаться государство, а не частные граждане. Товарищ, это не контрамарки в театр подписывать, и я ни за что не подпишу! В эту ночь и последующие Пастернак ждал ареста, но ареста не последовало. Периоды притяжения и отталкивания не просто сменяли друг друга в отношении Пастернака к власти.
Порой эти разнонаправленные процессы шли в нем почти одновременно — сложность пастернаковского мироощущения нельзя сбрасывать со счетов. Правда, в середине 1930-х годов он уже окончательно для себя решил, что его путь радикально расходится с тем направлением, по которому предлагает двигаться власть. Это осознание выразилось в затворничестве, самоизоляции и напряженном погружении в творчество. Нравственное здоровье Пастернака, не нарушенное общей безнравственностью эпохи, в этот период подчеркивают самые разные люди, которым довелось близко с ним общаться. Один из них, драматург А. Афиногенов, записал в своем дневнике 24 сентября 1937 года: «Пастернак… Полная отрешенность от материальных забот. Желание жить только искусством и в его пульсе. Может говорить об искусстве без конца. Сегодня пришел к нему поздно — вся дача в огнях, никто не откликается, — оказывается, к нему пришел молодой поэт и они говорили о стихах — сидя за пустым столом, ни чая, ни вина, — и свет он забыл погасить в других комнатах, где засыпали дети, — он сидел, как всегда, улыбающийся, штаны были продраны на коленке — все равно ему, лишь бы мысли были целы и собраны. Однако до того, как достигнуть этого состояния отрешенности и внутреннего умиротворения, Пастернак в течение 1930-х годов прошел в буквальном смысле через огонь, воду и медные трубы.
С 1932 года литературные власти стали предпринимать настойчивые попытки приобщить Пастернака к актуальным процессам современности. Результатом активного вовлечения Пастернака в «созидательную» деятельность стала вынужденная и материальными, и социальными причинами поездка поэта на Урал с целью освещения одной из крупнейших социалистических строек пятилетки. Непростое решение подписаться на государственный заказ Пастернак принял, конечно, сам, но отказ от предложенной возможности мог обернуться не только безденежьем, но и куда более тяжелыми последствиями. На Урале Пастернак должен был заниматься изучением жизни шахтеров и рабочих металлургических заводов, чтобы написать об этом… роман. Поездка планировалась не бригадная, а индивидуальная, иными словами, Пастернаку предоставлялось творческое уединение — дача на живописном озере Шарташ, куда он мог отправиться на три-четыре месяца с семьей. То, что поэт увидел на Урале, в сочетании с теми задачами, которые ему были поставлены, повергло его в состояние глубокой депрессии. Зинаида Николаевна, разделившая с мужем тяготы этой «творческой командировки», вспоминала: «Время было голодное, и нас снова прикрепили к обкомовской столовой, где прекрасно кормили и подавали горячие пирожные и черную икру. В тот же день к нашему окну стали подходить крестьяне, прося милостыню и кусочек хлеба. Мы стали уносить из столовой в карманах хлеб для бедствующих крестьян. Как-то Борис Леонидович передал в окно крестьянке кусок хлеба.
Она положила десять рублей и убежала. Он побежал за ней и вернул ей деньги. Мы с трудом выдержали там полтора месяца. Борис Леонидович весь кипел, не мог переносить, что кругом так голодают, перестал есть лакомые блюда, отказался куда-либо ездить и всем отвечал, что он достаточно насмотрелся.
Как советская власть давила Пастернака Коллаж.
За неделю до этого он стал нобелевским лауреатом. Но травля со стороны советской власти заставила писателя, благодаря переводам которого на русском языке с нами заговорили шекспировские Ромео и Джульетта и Фауст Гёте, отказаться от премии. В течение десяти лет — с 1945 по 1955 год — Пастернак трудился над романом "Доктор Живаго", который стал вершиной его творчества, и одновременно из-за которого писатель подвергся нападкам со стороны правительства. Произведение было запрещено к печати из-за критического отношения Пастернака к Октябрьской революции. Негативное отношение к роману сложилось и в официальной литературной среде.
Главный редактор журнала "Новый мир" Константин Симонов при отказе в публикации "Доктора Живаго" заявил: "Нельзя давать трибуну Пастернаку! К осени 1957 года писатель понял, что он не дождётся издания романа в России, и тайно предоставил издателю право напечатать итальянский перевод. Уже 23 ноября на книжных полках Италии появился роман "Доктор Живаго", следом книгу опубликовали во Франции. Советская власть не знала, что делать: роман уже вышел на 23 языках, среди которых был даже язык индийской народности. Поэтому было решено никаких действий по отношению к Пастернаку пока не предпринимать.
В СССР подобную выходку писателя сочли возмутительной, но дали ему шанс исправиться. В декабре 1957 года на дачу Пастернака в Переделкино по настоянию отдела культуры ЦК КПСС пригласили иностранных корреспондентов и потребовали от автора нашумевшего романа отречься от издателя и соврать, что тот украл недоработанную рукопись. Но неожиданно для всех во время интервью Пастернак заявил: "Моя книга подверглась критике, но её даже никто не читал", — и добавил, что сожалеет об отсутствии издания на русском языке. Секретарь Нобелевского фонда Андерс Эстерлинг отправил Пастернаку телеграмму с поздравлением и пригласил на вручение премии 10 декабря в Стокгольме. Пастернак ответил кратко: "Бесконечно признателен, тронут, горд, удивлён, смущён".
Как это было бы красиво и содержательно сказано! Победа казалась нам такой полной и прекрасной. Но вышедшими на следующее же утро газетами наши мечты были посрамлены и растоптаны", — сын писателя Евгений Пастернак. Признать, что присуждение Нобелевской премии роману Пастернака, в котором клеветнически изображается Октябрьская социалистическая революция, советский народ, совершивший эту революцию, и строительство социализма в СССР, является враждебным по отношению к нашей стране актом и орудием международной реакции, направленным на разжигание холодной войны. Подготовить и опубликовать в "Правде" фельетон, в котором дать резкую оценку самого романа Пастернака, а также раскрыть смысл той враждебной кампании, которую ведёт буржуазная печать в связи с присуждением Пастернаку Нобелевской премии.
Старшее поколение считает положительными ее заслуги. Люди среднего возраста относятся к этому событию по-разному. А мы, молодые, порой не знаем чему верить, а чему […]... Тема творчества в романе Б. Перед нами, на мой взгляд, род автобиографии, несмотря на то, что здесь отсутствуют внешние факты, совпадающие с реальной жизнью автора. Но, тем не менее, мне кажется, что Пастернак пишет о себе.
Он придумывает героя, через которого можно понять внутренний мир самого писателя. Поэтому вовсе неслучайно главный […]... Интеллигенция и революция в романе Б. Писатель попытался дать свою характеристику происходящим событиям, исходя из собственного жизненного опыта и вплетая в сюжет реальные жизненные истории близких и знакомых людей, принадлежащих кругу интеллигенции. Он воспринимал ее не как борьбу красных и белых, а как беспощадную мясорубку, где кучка людей у власти посылает на смерть сотни людей. Сам автор писал, что в своем произведении хотел отразить образ исторической России, описать и все хорошее и все плохое.
Вместе с тем […]... Трагическая судьба. События романа изображают крутые повороты отечественной истории, деление людей гражданской войной на два враждебных лагеря, ослепление их ненавистью. У каждого своя правда — благо […]... Пастернака Это проза поэта, насыщенная образам, философскими мотивами. Центральная проблема — судьбы интеллигенции в 20-м веке.
Роман написан о человеке, который сумел в условиях революции, 1-ой мировой войны, гражданской войны, а потом в эпоху обезличивания сохранить в себе личность. В момент публикации романа наиболее острой казалась проблема авторской трактовки событий […]... Тема любви в романе Б. В произведении поднимаются многие вопросы, как общественного, так и личностного характера. Тема любви — […]... Писатель с нетерпением ждал этого […]...
Пастернак раскрывает свой взгляд на это чувство. Любовь у него противоречива и разнообразна в своих проявлениях. Главным героем романа является Юрий Андреевич Живаго, русский интеллигент. Он не без колебаний принимает революцию. Трагедия этого героя […]... Этому труду Борис Леонидович отдал свои […]...
Сочинение-размышление о романе Б. Пастернак Борис Пастернак начал литературную деятельность как поэт-футурист. Это произведение, впервые опубликованное за границей, получило мировое признание, доказательство тому — Нобелевская премия, присужденная писателю в 1958 году. И это естествен- но. Слишком велико оказалось ее влияние на людей, слишком много было искалеченных судеб. Какова функциональная значимость природно-пространственных образов в романе Б.
Приступая к выполнению задания, вспомните, что в романе Б. Философия в романе Б. Это произведение было написано в сложное для автора время. Поэтому он насыщен философскими раздумьями и обобщениями о смысле жизни, о значении творчества в жизни человека, о роли отдельной личности в истории, о революционных преобразованиях и так далее. Пастернак впервые открыто и смело заговорил о революции и гражданской войне в России.
Человек и революция в романе Б. Л. Пастернака «Доктор Живаго»
Наименование работы: 'Человек и революция в романе Б. Л. Пастернака 'Доктор Живаго''. Пастернака нельзя понять вне его времени, вне революций и войн. Борис Пастернак высказывает свое личное мнение о бессмысленности проходящей революции. После революции 1917 года, в 1921 году, родители Пастернака и его сёстры покидают советскую Россию по личному ходатайству А. В. Этому произведению Пастернак посвятил свои лучшие годы литературной жизни и действительно создал шедевр, равного, которому нет. Тщетны попытки вмешаться в революцию жестокого Антипова-Стрельникова, прямой противоположности Юрию Живаго.
Форма поиска
- Человек и революция в романе Бориса Пастернака "Доктор Живаго"
- Борис Пастернак: Гамлет русской литературы
- Советская Россия: поэт в новых реалиях
- Сочинение на тему
- Человек и революция в романе Бориса Пастернака «Доктор Живаго» на Сёзнайке.ру
- Интеллигенция и революция в романе Доктор Живаго
Пастернак и календарь революции.
| ЖЗЛ: Борис Пастернак. Юбилею посвящается… | «Роман Б. Пастернака является злостной клеветой на нашу революцию и на всю нашу жизнь. |
| Интеллигенция и революция в романе Доктор Живаго | Тема: Человек и революция в романе Б. Л. Пастернака «Доктор Живаго». |
| Человек и революция в романе Б. Л. Пастернака «Доктор Живаго» | Почему творчество Пастернака так высоко ценили за границей и не оценили «дома»? |
| Тема революции в романе Бориса Пастернака "Доктор Живаго" - литература, презентации | Человек и революция в романе б. л. пастернака доктор живаго Раздел: Остальные рефераты Тип: сочинение. |
| Пастернак и календарь революции. | Краткое сочинение-рассуждение по литературе для 11 класса на тему: Революция в романе Бориса Пастернака "Доктор Живаго". |
Человек и революция в романе Бориса Пастернака "Доктор Живаго"
Эта концепция человека как элемент вечной вселенной стала основополагающей для творчества Б. Пастернака. В творчестве языка Пастернак также осторожен, но, редко, сравнительно, прибегая к творчеству слов, он смел в новых синтаксических. На поэта повлияли и демократические традиции русской культуры (например, позднее творчество Льва Толстого.