«У Пастернака нет отдельных стихотворений о революции, но его стихи, может быть, без ведома автора, пропитаны духом современности; психология Пастернака не заимствована из старых книг; она. После революции 1917 года, в 1921 году, родители Пастернака и его сёстры покидают советскую Россию по личному ходатайству А. В. Начиная с этой оговорки, Ходасевич занимает радикально негативную позицию по отношению к творчеству Пастернака. Итак, новая эра, долженствующая наступить после революции, в ощущении Пастернака 1916 года связывалась с представлением о свете и «сошествии Бога на землю», неслучайно и в цитированном выше письме родителям он употребляет Евангельскую формулу: «при дверях».
Изображение интеллигенции и революции Б. Пастернаком (по роману «Доктор Живаго»)
В своем романе автор изображает не только картину предреволюционных событий и непосредственно революцию, но также гражданскую войну. Причем и революция, и гражданская война предстают перед читателем не «напрямую», а опосредованно — «через» судьбы героев романа, которые принадлежат к разным социальным сословиям и по-разному воспринимают происходящий в истории России перелом. Интеллигенция в романе представлена главным героем, чья фамилия и послужила названием для самого произведения, и несколькими людьми из его непосредственного окружения. Юрий Живаго — врач по профессии, целитель человеческой души по призванию, лирик по натуре. Юрий Живаго воспитан наукой, искусством, прошлым укладом жизни, потому он так стремится вернуться к прежней спокойной жизни. Его союзниками в осуществлении данного желания становятся Лара с образом этой героини связана линия любви в романе , природа и творчество. Юрий восторженно принимает первое сообщение о революции.
Ошанин, А.
Безыменский, Б. Слуцкий, С. Баруздин, Б. Полевой и многие другие. Следует отметить, что отрицательное отношение к роману высказывалось и некоторыми русскими литераторами на Западе, в том числе В. Нобелевская премия. Травля С 1946 по 1950 годы Пастернак ежегодно выдвигался на соискание Нобелевской премии по литературе.
В 1958 году его кандидатура была предложена прошлогодним лауреатом Альбером Камю, и 23 октября Пастернак стал вторым писателем из России после И. Бунина , удостоенным этой награды. Присуждение премии воспринималось советской пропагандой как повод усилить травлю. Так, «Литературная газета» 25 октября 1958 года писала: Пастернак получил «тридцать серебреников», для чего использована Нобелевская премия. Он награждён за то, что согласился исполнять роль наживки на ржавом крючке антисоветской пропаганды… Бесславный конец ждёт воскресшего Иуду, доктора Живаго, и его автора, уделом которого будет народное презрение. Публицист Давид Заславский, в свою очередь, напечатал в «Правде» статью «Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка». В писательской среде Нобелевская премия Пастернаку тоже была воспринята негативно.
По поводу вручения премии Сергей Смирнов сказал: …они ухитрились не заметить Толстого, Горького, Маяковского, Шолохова, но зато заметили Бунина. И только тогда, когда он стал эмигрантом, и только потому, что он стал эмигрантом и врагом советского народа. В результате массовой кампании давления Пастернак отказался от Нобелевской премии. В телеграмме, посланной в адрес Шведской академии, Пастернак писал: В силу того значения, которое получила присуждённая мне награда в обществе, к которому я принадлежу, я должен от неё отказаться. Не сочтите за оскорбление мой добровольный отказ. Кончина и память Пастернак умер от рака лёгкого 30 мая 1960 в Переделкине. Сообщение о его смерти было напечатано только в «Литературной газете» от 2 июня и в газете «Литература и жизнь» от 1 июня.
Александр Галич посвятил его смерти одну из своих песен: …До чего ж мы гордимся, сволочи, Что он умер в своей постели…. А над гробом встали мародёры, И несут почётный караул… Ка-ра-ул! Последнее слово «караул» может быть растолковано двояко: это и повторение предыдущего, но это и отчаянный крик о помощи, о неотвратимости происходящего. Однако точно описаны пришедшие на похороны как мародёры, которые использовали его имя и творчество для взращивания диссидентского психологического потенциала в обществе, без которого катастрофа 1991 года была бы невозможной. Реабилитация Негативное отношение советского официоза к Пастернаку постепенно спадало после его смерти. В статье о Пастернаке из Большой Советской энциклопедии подробно описывается его творчество и говорится о его житейских трудностях в 50-е годы. Но о публикации романа речи не шло.
У него другая забота и цель — не исказить в своем творчестве истинный голос действительности, суть жизни, во всей ее природно-общественной целостности. Его поэзия и проза — не летопись и не иллюстрация революционных перемен в России, а стремление услышать и передать «музыку революции» А. Блок , или, говоря словами О. Немудрено, что на фоне большинства советских писателей такая позиция выглядела несовременной, как бы сознательно аполитичной. В этом критика обвиняла Пастернака всегда, а со второй половины 30-х годов — все с большей настойчивостью и озлоблением. Однако поссорить Пастернака с эпохой, отлучить от нее никому не удалось. Поэмы «Девятьсот пятый год» и «Лейтенант Шмидт». В пору своей наибольшей известности и растущей славы середина 20 — середина 30 годов наряду с лирическими книгами «Темы и вариации» 1923 , «Стихи разных лет» 1929 Пастернак создает лиро-эпические поэмы «Девятьсот пятый год», «Лейтенант Шмидт» 1926—1927 , «Высокая болезнь» 1928 , стихотворный роман «Спекторский» 1931. Среди произведений крупной формы особенно выделяются поэмы, посвященные революции 1905 года — волнениям разных слоев общества и бунту моряков Черноморского флота, который возглавил лейтенант Шмидт.
А с другой стороны, еще раз убеждали в том, что Пастернак не изменял своих взглядов на революцию. В поэме «Девятьсот пятый год» революция изображается как стихия, подобная зимнему снежному вихрю. Она втягивает в свое стремительное движение все и всех—и природу, и людей. С полным правом эту оценку можно отнести и к другой историко-революционной поэме Пастернака — «Лейтенант Шмидт». Между ними немало общего в художественном изображении эпохи, но здесь революция 1905 года показана через судьбу одного из многих ее рядовых участников. Шмидт сознательно и добровольно жертвовал своим благополучием, карьерой, большой любовью и даже жизнью: революция стала для него велением судьбы, зовом великой стихии жизни, и он повиновался этому «избранию», участвуя в матросском восстании. На суде он скажет об этом открыто и с гордостью: Я тридцать лет вынашивал Любовь к родному краю, И снисхожденья вашего Не жду и не теряю... В те дни, — а вы их видели, И помните, в какие, — Я был из ряда выделен Волной самой стихии. Не встать со всею родиной Мне было б тяжелее, Но дороге пройденной Теперь не сожалею...
Я знаю, что столб, у которого Я стану, будет гранью Двух разных эпох истории, И радуюсь избранью... Блока, В. Маяковского, С. Вероятно, это объясняется тем, что первая русская революция была, в представлении поэта, подлинно народным движением, не связанным с большевизмом в такой степени, как революция Октябрьская. Против власти. Начинается, несмотря на признание его таланта, и расхождение поэта с фальшиво-парадной сталинской эпохой, когда красивыми лозунгами и обещаниями прикрывали насильственную коллективизацию, политические процессы, полное удушение творческой свободы художника. В 1933 году была запрещена его автобиографическая книга «Охранная грамота», в которой были высказаны взгляды на искусство и общественное назначение поэта, как оказалось, слишком «субъективные», а попросту — противоречащие партийной политике в области художественной литературы. Но и выступая на первом Всесоюзном съезде советских писателей в августе 1934 года Пастернак стоял на своем, призывая к творческой независимости художника: «Если кому-нибудь из нас улыбнется счастье, будем зажиточными, но да минует нас опустошающее человека богатство. Я ничем не завоевал права пользоваться ее выражениями.
При огромном тепле, которым окружает нас народ и государство, слишком велика опасность стать социалистическим сановником. Подальше от этой ласки во имя ее прямых источников, во имя большой и плодотворной любви к родине». В годы всеобщего страха Пастернак мужественно вступался за безвинно арестованных людей. Именно поэтому Пастернаку звонил Сталин, уклонившийся однако от прямого разговора о «жизни и смерти». В другой раз он публично заявил, что не согласен с обвинительными статьями «Правды» по поводу Шостаковича. С этого времени усиливается критическая кампания против писателя, имя его становится все более запретным, а знакомство с ним — политически опасным. Он до самой смерти, в мае 1960 года, оставался «равным самому себе», никогда не отступая от своего заветного творческого идеала — «быть живым, живым и только, живым и только до конца». В трудные 30 годы лирика в творчестве Пастернака отходит на второй план.
Прислонясь к дверному косяку, Я ловлю в далеком отголоске, Что случится на моем веку. Пастернак Борис Пастернак — величайший русский писатель и поэт XX века.
Этому произведению Пастернак посвятил свои лучшие годы литературной жизни и действительно создал шедевр, равного которому нет. Этот роман — лучшая, гениальнейшая и незабвенная страница русской и мировой литературы. Да, по гениальности и мастерству написания с этим романом мало какие произведения могут сравниться. Во-первых, роман многогранен: в нем поставлено огромное количество проблем: человек и совесть, человек и человек, человек и любовь, человек и власть, вечное и мимолетное, человек и революция, революция и любовь, интеллигенция и революция, и это еще не все. Но я бы хотел остановиться на проблеме взаимоотношения интеллигенции и революции. Перед нами род автобиографии, в которой удивительным образом отсутствуют внешние факты, совпадающие с реальной жизнью автора. Пастернак пишет о самом себе, но пишет как о постороннем человеке, он придумывает себе судьбу, в которой можно было бы наиболее полно раскрыть перед читателем свою внутреннюю жизнь. Как уже было сказано выше, я бы хотел остановиться на проблеме интеллигенции и революции, ибо, как мне кажется, именно в ней наиболее полно раскрываются интереснейшие моменты романа. В романе главная действующая сила — стихия революции. Сам же главный герой никак не влияет и не пытается влиять на нее, не вмешивается в ход событий.
Взять и разом артистически вырезать старые вонючие язвы! В том, что это так без страха доведено до конца, есть что-то национально близкое, издавна знакомое. Что-то от безоговорочной светоносности Пушкина, от невиляющей верности фактам Толстого… Главное, это гениально! Если бы перед кем-нибудь поставили задачу создать новый мир, начать новое летосчисление, он бы обязательно нуждался в том, чтобы ему сперва очистили соответствующее место. Он бы ждал, чтобы сначала кончились старые века, прежде чем он приступил к постройке новых, ему нужно было бы круглое число, красная строка, неисписанная страница. Это небывалое, это чудо истории, это откровение ахнуто в самую гущу продолжающейся обыденщины, без наперед подобранных сроков, в первые подвернувшиеся будни, в самый разгар курсирующих по городу трамваев. Это всего гениальнее. Эти слова в романе едва ли не самые важные для понимания Пастернаком революции. Во-первых, они принадлежат Живаго, им произносятся, а следовательно, выражают мысль самого Пастернака.
Личность и революция в романе Б. Пастернака "Доктор Живаго"
Изображение интеллигенции и революции Б. Пастернаком (по роману «Доктор Живаго»). Роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго» уже давно завоевал славу как талантливое и значительное произведение о судьбе интеллигенции в эпоху революции. Тема: Человек и революция в романе Б. Л. Пастернака «Доктор Живаго». Пастернак строго следует этому правилу: в своем романе он не объясняет, а только показывает, и объяснения событий в устах Живаго — Пастернака действительно только «приправа». Февральскую революцию Пастернак приветствовал словами: “Как замечательно, что это море грязи начинает излучать свет”. Эта концепция человека как элемент вечной вселенной стала основополагающей для творчества Б. Пастернака. Начинать осмысление творчества Бориса Леонидовича Пастернака (1890–1960) — лучше с романа «Доктор Живаго» (1946–1955), нарушая последовательную логику.
Человек и революция в романе Б. Л. Пастернака «Доктор Живаго»
Этому произведению Пастернак посвятил свои лучшие годы литературной жизни и, действительно, создал шедевр, равного которому нет. Таким образом, революция и Гражданская война в романе Пастернака «Доктор Живаго» изображаются как противоречивые, неоднозначные явления. Роман Б. Пастернака «Доктор Живаго» часто называют одним из самых сложных произведений в творчестве писателя. Этому произведению Пастернак посвятил свои лучшие годы литературной жизни и действительно создал шедевр, равного которому нет. Тем не менее Пастернак утверждал, что в этой книге «выразил всё, что можно узнать о революции самого небывалого и неуловимого». Революция как рождество: «Про эти стихи» Б. Л. Пастернака.
Нобелевский лауреат — изгой. Как советская власть давила Пастернака
Почти болезненно действуют строфы. Их разряд непереносим, как слишком близко ударившая гроза». Эту грозовую метафору Асеев воспроизведет в конце статьи еще раз: «…свежий и светлый ливень, проливающийся на нас со страниц книги Пастернака, дает нам уверенность сказать, что близки всходы тучного урожая человеческой мысли, предшествуемого громами и молниями наших дней» [4]. Здесь намечена прямая связь между «громами и молниями наших дней» читай: революционными событиями эпохи и творчеством Пастернака. Стоит заметить, что финальную метафору асеевской рецензии «свежий и светлый ливень, проливающийся на нас со страниц книги Пастернака» можно разглядеть в названии знаменитой критической статьи Цветаевой «Световой ливень», которая писалась почти одновременно [5]. Цветаевская оценка современного звучания книги Пастернака чрезвычайно близка оценкам советских критиков: «Летний день 17-го года жарок: в лоск — под топотом спотыкающегося фронта.
Как же встретил Пастернак эту лавину из лавин — Революцию? Достоверных примет семнадцатого года в книге мало, при зорчайшем вслушивании, при учитывании тишайших умыслов — три, четыре, пять таких примет» [6]. Об этом же чуть позже напишет в своей рецензии Е. Зноско-Боровский: «Современность непосредственных отражений имеет немного. Керенский, и милиционер, — вот и все» [7].
Однако, как замечает Цветаева, дыхание времени ощущается в самой структуре, образной системе книги, поэт встретил его взметнувшейся копной в поле, «услышал — в стонущем бегстве дорог», постиг через природу. Этот цветаевский вердикт был почти в точности повторен в критической статье А. Бахраха, вышедшей в самом конце 1922 года в берлинской тогда газете «Дни». Второй, не менее важный, вопрос касается анализа поэтики, формулировки общих законов пастернаковского метода. Брюсов предложил самую емкую схему: «Стихи Б.
Пастернака сразу производят впечатление чего-то свежего, еще небывалого: у него всегда своеобразный подход к теме, способность все видеть по-своему. В области формы — у него богатство ритмов, большею частью влитых в традиционные размеры, и та же новая рифма, создателем которой он может быть назван даже еще в большей степени, чем Маяковский. В творчестве языка Пастернак также осторожен, но, редко, сравнительно, прибегая к творчеству слов, он смел в новых синтаксических построениях и в оригинальности словоподчинений» [8]. О свежести взгляда Пастернака на привычные вещи еще более выразительно, но в том же самом ключе в июне 1922 года скажет живший тогда в Берлине И. Эренбург: «У Пастернака вместо смены декорации — пара новеньких глаз» [9].
Шкловский назвал бы этот прием «остранением». Для того, чтобы передать эту новизну ощущений, он занялся не изобретением слов, но их расстановкой. Магия Пастернака в его синтаксисе» [10]. Ту же тему усложненного синтаксиса затрагивает в «Световом ливне» Цветаева: «Захлебывание. Пастернак не говорит, ему некогда договаривать, он весь разрывается, — точно грудь не вмещает…» [12] Особенностью поэтической речи Пастернака она называет — прозаизацию.
Как пишет Цветаева, «святой отпор Жизни — эстетству». С другой стороны, выстраивается оппозиционный ряд эстетствующих поэтов, творческий метод которых противопоставляется пастернаковскому «отпор эстетству». Асеев предостерегает читателя, испугавшегося трудности Пастернака: «Остерегайся, читатель, иллюзии легкости постижения: завтра ты о ней не вспомнишь, об этой легкой наживе. Она, как вода сквозь пальцы, уйдет, оставив пустыми руки. Сколько их за твою жизнь прошло сквозь пальцы.
Бальмонт, Северянин и десятки других. Вспоминаешь ли ты их теперь? А ведь их легко было усвоить» [14]. То же сочетание имен появляется в рецензии Эренбурга: «Пастернак в современной поэзии — кряж чистой лирики. Вспомним — помимо идей, образов, чувствований, есть оголенность лирического волнения, захлебывание самой стихией поэзии.
Это — не следует смешивать с внешней музыкальностью Бальмонта точнее, Игоря Северянина ».
Группка рабочих стоит, забиячный вид. Чертыхнулись: — Ну куда прёшь, не видишь? Вожатый трамвая стоит на передней площадке за стеклом, как идол, и длинной ручкой крутит в своём ящике. Один рабочий вскочил к нему туда, на переднюю площадку — не понимаешь по-русски? Отпихнул его, сорвал с его ящика эту ручку — как длинный рычаг накладной, и с подножки народу показывая, над головой тряся длинную вагонную ручку! Остановился трамвай, нет ему хода без той ручки. Глядит тремя окнами передними, и вагоновожатый посерёдке, лбом в стекло. Хохочет вся толпа! Отвлекаясь от темы, скажем, что таким разорванным пространством к лету 17-го года станет и вся Россия из-за настигшего ее железнодорожного кризиса, что тоже найдет отражение в «Красном Колесе».
Остановка трамвая кажется бастующим важным символическим шагом к победе, в то же время это первый из актов бессознательного вандализма и террора, который вот-вот выплеснется на столичные улицы. Вагоновожатый за лобовым стеклом, который «крутит ручкой в своем ящике», воспринимается рабочими как враг, потому что занимается своим делом, исполняет профессиональный долг, в отличие от бастующих — работает. Так сталкивает Солженицын две силы: разнузданную, «забиячную» веселость рабочих, которая вот-вот переродится в агрессию и хаос, и противостоящий ей порядок, который соблюдают те, кто честно исполняет свой долг. В этом смысле рабочие правы: вагоновожатый их идеологический противник. Трамвайная тема вновь возникнет на страницах «Красного Колеса» при описании дневных событий 23 февраля: А по Невскому, по сияющей в солнце стреле Невского, в веренице уходящих трамвайных столбов — этих трамваев, трамваев что-то слишком густо, там какая-то помеха, не проедешь: цепочкой стоят один за другим. Публика из окон выглядывает, как дура, не знает, что дальше будет. Передняя площадка одна пустая. Другая пустая, и переднее стекло выбито. А по мостовой идут пятеро молодцов, мастеровые или мещане, с пятью трамвайными ручками, длинными! Хохот толпы второй раз маркирует насильственную остановку трамвая.
Видно, однако, и качественное изменение событий — они явно сворачивают к насилию. Остановлен уже не один, а пять трамваев, стекла выбиты, пустота передней площадки говорит об отсутствии вагоновожатых. Что с ними стряслось? Вероятно, насилие обращено в первую очередь на них. Симптоматично, что «пятеро молодцов» заметим, по числу трамваев — их сила не в множестве, а в поддержке хохочущей толпы и равнодушии чистой публики уже размахивают трамвайными ручками «как оружием». Раз оружие появилось, оно должно быть пущено в ход. В следующей сцене его жертвой падает помощник пристава, который пытается навести порядок: «…протянулся ключ отобрать у одного — а сзади его по темени — другим ключом! Революция, как пожар, быстро расползается по городу: «А быстрей забастовок в этот день распространилась по столице новая шутка: отнимать трамвайные ручки. Всем понравилось, огненно-весело распространилось по городу, полутора десятком вагонов закупорили все линии, а сотня трамваев сама уехала в парки». Так проходит первый день возмущений, пока закончившийся вничью.
Солженицын пишет: «К вечеру стал восстанавливаться порядок и на Петербургской стороне и на Выборгской, снова безпрепятственно пошли по всему городу трамваи…» Признаком восстановления порядка, то есть временного возвращения к привычному образу жизни, законности и спокойствию оказывается возобновление трамвайного движения. С утра 24 февраля, однако уже очевидно, что порядок этот иллюзорен. Трамваи не ходят. Пустота питерских улиц и проспектов описана в соединении с двумя сущностными характеристиками столичного пространства — очередями за хлебом и демонстрациями: «По Большому проспекту Васильевского без трамваев далеко видны хлебные хвосты — по одну сторону и по другую. Отметим, что шествие подменяет собой трамвайное движение, демонстранты идут прямо по трамвайным путям. То же происходит и в центре, на Невском: Вдоль по Невскому если глянуть вдаль, что-то люда много на мостовой и трамваев слишком густо. Ещё какой-то если трамвай идёт, не стал — перед ним мальчишки на рельсы, лет по 15, он тормозит, прыгают к нему на переднюю площадку и ручку из рук вырывают! И — поди не послушайся. Ещё ж его и ругают! Вагоновожатый пожилой усмехается горьковато, к стенке откинулся.
На суде он скажет об этом открыто и с гордостью: Я тридцать лет вынашивал Любовь к родному краю, И снисхожденья вашего Не жду и не теряю... В те дни, — а вы их видели, И помните, в какие, — Я был из ряда выделен Волной самой стихии. Не встать со всею родиной Мне было б тяжелее, Но дороге пройденной Теперь не сожалею... Я знаю, что столб, у которого Я стану, будет гранью Двух разных эпох истории, И радуюсь избранью... Блока, В. Маяковского, С. Вероятно, это объясняется тем, что первая русская революция была, в представлении поэта, подлинно народным движением, не связанным с большевизмом в такой степени, как революция Октябрьская.
Против власти. Начинается, несмотря на признание его таланта, и расхождение поэта с фальшиво-парадной сталинской эпохой, когда красивыми лозунгами и обещаниями прикрывали насильственную коллективизацию, политические процессы, полное удушение творческой свободы художника. В 1933 году была запрещена его автобиографическая книга «Охранная грамота», в которой были высказаны взгляды на искусство и общественное назначение поэта, как оказалось, слишком «субъективные», а попросту — противоречащие партийной политике в области художественной литературы. Но и выступая на первом Всесоюзном съезде советских писателей в августе 1934 года Пастернак стоял на своем, призывая к творческой независимости художника: «Если кому-нибудь из нас улыбнется счастье, будем зажиточными, но да минует нас опустошающее человека богатство. Я ничем не завоевал права пользоваться ее выражениями. При огромном тепле, которым окружает нас народ и государство, слишком велика опасность стать социалистическим сановником. Подальше от этой ласки во имя ее прямых источников, во имя большой и плодотворной любви к родине».
В годы всеобщего страха Пастернак мужественно вступался за безвинно арестованных людей. Именно поэтому Пастернаку звонил Сталин, уклонившийся однако от прямого разговора о «жизни и смерти». В другой раз он публично заявил, что не согласен с обвинительными статьями «Правды» по поводу Шостаковича. С этого времени усиливается критическая кампания против писателя, имя его становится все более запретным, а знакомство с ним — политически опасным. Он до самой смерти, в мае 1960 года, оставался «равным самому себе», никогда не отступая от своего заветного творческого идеала — «быть живым, живым и только, живым и только до конца». В трудные 30 годы лирика в творчестве Пастернака отходит на второй план. Пастернак был не только замечательным поэтом, но и прозаиком.
Кроме автобиографической прозы «Охранная грамота», «Люди и положения», известны его повесть «Детство Люверс» и рассказы. Стихотворение относительно прозы — это то же, что этюд относительно картины. Поэзия мне представляется большим литературным этюдником». С самого начала литературной деятельности им владела мечта о книге, которая должна быть «куском горячей, дымящейся совести—и больше ничем». Такой книгой стал роман «Доктор Живаго», над которым Пастернак работал примерно с 1945-го по 1955 год. Пастернак писал правду о своей трагической эпохе, стремился понять смысл истории, место и назначение человека в ней. В этой книге зрелого мастера высказаны самые заветные его мысли, вся она проникнута трепетным восхищением перед чудом жизни, природы, любви и творчества, вся протестует против насилия и несправедливости, против удушения свободы мысли и чувства.
А потому, несмотря на вымышленных героев, читается как исповедь большого художника и гражданина, разоблачающего «историческую порчу» времени. В густо населенном романе более других запоминаются и волнуют образы Юрия Андреевича Живаго и Лары Антиповой, образы двух прекрасных русских людей, несчастных в жизни и трагически счастливых в своей любви. Юрий Живаго — по образованию врач, но в душе поэт и философ, мечтающий о литературе, пишущий стихи. Политика ничего не говорит мне. Я не люблю людей, безразличных к истине... К добру надо привлекать добром». Юрий Андреевич не кабинетный человек, оторванный от жизни.
В том, что это так без страха доведено до конца, есть что-то национально близкое, издавна знакомое. Что-то от безоговорочной светоносности Пушкина, от невиляющей верности фактам Толстого... Главное, это гениально!
Если бы перед кем-нибудь поставили задачу создать новый мир, начать новое летосчисление, он бы обязательно нуждался в том, чтобы ему сперва очистили соответствующее место. Он бы ждал, чтобы сначала кончились старые века, прежде чем он приступил к постройке новых, ему нужно было бы круглое число, красная строка, неисписанная страница. Это небывалое, это чудо истории, это откровение ахнуто в самую гущу продолжающейся обыденщины, без наперед подобранных сроков, в первые подвернувшиеся будни, в самый разгар курсирующих по городу трамваев.
Это всего гениальнее. Эти слова в романе едва ли не самые важные для понимания Пастернаком революции. Во-первых, они принадлежат Живаго, им произносятся, а следовательно, выражают мысль самого Пастернака.
Во-вторых, они прямо посвящены только что совершившимся и еще не вполне закончившимся событиям Октябрьской революции. Революции нельзя избежать, в ее события нельзя вмешаться. То есть вмешаться можно, но нельзя поворотить.
Неизбежность их, неотвратимость делает каждого человека, вовлеченного в их водоворот, как бы безвольным. И в этом случае откровенно безвольный человек, однако обладающий умом и сложно развитым чувством, — лучший герой романа! Он видит, он воспринимает, он даже участвует в революционных событиях, но участвует только как песчинка, захваченная бурей, вихрем, метелью.
Примечательно, что у Пастернака, как и у Блока в. Не просто ветер и вихрь, а именно метель с ее бесчисленными снежинками и пронизывающим холодом как бы из межзвездного пространства. Нейтральность Юрия Живаго в Гражданской войне декларирована его профессией: он военврач, то есть лицо официально нейтральное по всем международным конвенциям.
Прямая противоположность Живаго — жестокий Антипов-Стрельников, активно вмешивающийся в революцию на стороне красных. Стрельников — воплощение воли, воплощение стремления активно действовать. Его бронепоезд движется со всей доступной ему скоростью, беспощадно подавляя всякое сопротивление революции.
Сочинение на тему «Человек и революция (по роману Б. Пастернака «Доктор Живаго»)»
Роман «Доктор Живаго» занимает, пожалуй, центральное место в творчестве Бориса Леонидовича. Этому произведению Пастернак посвятил свои лучшие годы литературной жизни и действительно создал шедевр, равного которому нет. «У Пастернака нет отдельных стихотворений о революции, но его стихи, может быть, без ведома автора, пропитаны духом современности; психология Пастернака не заимствована из старых книг; она. Феномен поэтического творчества заключен, как полагал Б. Пастернак, в том, что образ может зрительно соединить миры: «И звезду. Итак, новая эра, долженствующая наступить после революции, в ощущении Пастернака 1916 года связывалась с представлением о свете и «сошествии Бога на землю», неслучайно и в цитированном выше письме родителям он употребляет Евангельскую формулу: «при дверях». Герои романа испытываются огнем русской революции, которую Пастернак считал поворотным событием в судьбах XX века. Тема "истории" в творчестве Пастернака 1920-х гг.
Сочинение на тему «Человек и революция (по роману Б. Пастернака «Доктор Живаго»)»
Пример сочинения на тему: Человек и революция (по роману Б. Пастернака 'Доктор Живаго') на УкрЛибе. Борис Пастернак высказывает свое личное мнение о бессмысленности проходящей революции. Пастернак желает высказать свое отношение к революции, описать свои душевные переживания, которые переполняли сердце. При этом в несколько лет, прожитых доктором Живаго в разгар революции, Пастернак вмещает свой жизненный и духовный опыт за гораздо больший срок, чуть ли не за все послеоктябрьское время.